Я могла хотя бы тебя похоронить. Сжечь, унести с собой твой прах или развеять по газону.

Мне следовало бы сжечь наш дом. Ничто не олицетворяет нас так, как этот дом: неисполненные обещания, надежды, гармония и бардак.

Я даже не взяла с собой фото. Я даже не взяла свое кольцо. Я едва помню, как уходила, и единственное, что у меня от нас осталось, – это я.

Я даже не смогла посмотреть.

Прости.

– Майя?

Осталась только эта незнакомка.

– Майя, ты не хочешь поесть?

Мы сидим у костра, который он разжигает чуть ли не целый вечер. Он подогревает суп или фасоль – что-то в банке. Прошло уже два дня с тех пор, как он взял меня за локоть и вывел из спальни, провел по лестнице и утащил через заднюю дверь.

– Лучше знать наверняка, Майя, – говорит он. – Самое плохое – это гадать. – Он поднимает ветку и рисует на земле бессмысленную загогулину. – Ты хотя бы знаешь.

Я тоже так считала – раньше: что лучше бы знать. Еще одно сожаление, добавленное к очень-очень длинному списку.

Паренек бросает на меня взгляд, а потом снова смотрит в землю.

– Когда мой брат был маленький, ему очень нравились зебры, – говорит он. За эти последние дни он рассказал мне очень много историй про своего брата. – Я был тогда совсем маленький и не помню, но мама все время рассказывала мне об этом в дни рождения. Большинство увлекаются ковбоями, инопланетянами и роботами, а вот Эйдан рисовал полосы на игрушечной белой лошадке, которую нашел в парке.

Он замолкает, чтобы помешать свое варево. Запах от него ужасный. Все запахи ужасны: и смолы, и сосны, и дыма, и смерти. Взаимозаменяемы.

– Это была ее любимая история, – продолжает он, – а мне она ужасно не нравилась: звучала так, будто мы бедные, будто она не могла купить ему игрушку. Мы не были бедными. Мы не были богачами, но и бедными не были. Мама работала помощником юриста на полной ставке. Эйдан планировал поступить на юридический. Мама ему говорила, что у адвокатов всегда усталый вид, так что, может, ему лучше поступить на медицинский. Мне казалось, что это смешно.

Он начинает обдирать кору с палки-мешалки.

– Тяжелее всего думать про брата, – говорит он. – Как ты и говорила: я не заболел, так, может, и он тоже. Но наша мама заболела, так что… кто знает. А когда я думаю про тех двоих мужчин, то типа с ним могло случиться и столько всего другого, даже если он не заболел, понимаешь… Но что, если он жив? Что, если он меня ищет? Мне никогда не узнать, и это… ну, это погано.

Тут словно кнопку нажимают: я вспоминаю. Я заболела. После домика я заболела. Я считала, что это из-за воды, но дело было не в воде. Это было то самое, чем бы оно ни было.

Я не сдалась, потому что они не появились. Цепляясь за бредовую логику, я была уверена, что состояние у меня не такое уж серьезное, как кажется, потому что меня не трогают. Если бы мне угрожала опасность, они помогли бы, говорила я себе. Оказалось, что никто не появился, потому что все они умерли или умирали, как умирала и я. Вот только я не умерла, а они все умерли.

И ты умер.

Я закрываю лицо ладонями, отгораживаюсь от мира – мира, который упорно продолжает существовать.