– И это в то время, когда ваша мать… приемная мать умерла?

– Детство не безгрешно. Порой в детстве мы совершаем много такого, от чего потом испытываем стыд и страх. А мысли, что нас посещают в детстве, так ли они невинны? Отец заставлял меня много молиться в детстве. Постоянно молиться, часами. Просить у бога прощения.

– Ваш приемный отец.

– Да, мой приемный отец, которого я считал родным. И почитал согласно заповеди.

– Правда, что ваш брат сам разыскал вас?

– Правда.

– И какое чувство вы испытали, узнав все?

– Счастье.

Он произнес то же самое слово, тем же самым тоном, что и Владимир Галич.

– Ваш брат подозревается нами в убийстве троих человек.

– Вы ошибаетесь, как вы можете… Я пытался вам объяснить, но вы не желаете слушать. Ваша беда в том, что вы не видите очевидного. Вы не верите.

– Чему не верим? Вашим показаниям, больше похожим на ребус? Вашей явке с повинной? Вашему алиби, которое подтверждают двадцать человек? Словам вашего брата-близнеца? Чему мы не верим?

– Вы не верите в него.

– В кого?

– В демона, – отец Лаврентий понизил голос. – Вы агностики, вы все отрицаете. Но отрицание не может служить щитом. Оно еще никого не защитило.

– И где этот ваш демон? – резко спросил полковник Гущин.

Отец Лаврентий хотел что-то ответить, но внезапно мертвенно побледнел и начал заваливаться набок.

Все произошло так неожиданно, что они еле успели его подхватить, иначе бы он рухнул на пол.

– Воды ему! – крикнул Жужин.

– Екатерина, пулей в медсанчасть, зови врача! – крикнул Гущин.

Катя распахнула дверь кабинета и столкнулась лицом к лицу с Анной Филаретовной.

– Что? – воскликнула она, потом узрела отца Лаврентия – белого, с посиневшими губами – и моментально извлекла из своей сумки «старой советской закалки» одноразовый шприц и ампулу. – Пустите меня к нему, ему срочно нужен укол.

– Что с ним такое? – спросил Жужин.

– Подарок ему от Чернобыля, – Анна Филаретовна уже хлопотала возле священника. – На всю оставшуюся жизнь.

В некоторые места так и тянет.

Вернуться.

Когда мелкий дождик сеет сквозь начинающую желтеть листву.

Когда вода пузырится, вскипая под градом мельчайших капель.

Мелкий дождик сеял, и вода в Гнилом пруду пузырилась, как в гигантской луже. Федор Басов, про которого, кажется, все забыли, стоял на берегу. На том самом месте, где когда-то лежала ОНА, вытащенная из воды.

Травянистый берег избороздили следы колес – машины полиции и МЧС, джип водолазов, обшаривавших дно повторно, – все эти следы можно прочесть тут как по книге.

На железнодорожном переезде снова, как в тот раз, громыхал товарняк. И эхо, пропитанное влагой, нехотя сочилось сквозь звуки дождя в лесу.

Если бы кто-то увидел сейчас на берегу одинокую фигуру, непременно задался бы вопросом, а что делает здесь в этот ранний час, зачем мокнет под дождем странный парень на том самом месте, где лежала убитая – все еще не забытая за эти два месяца в Новом Иордане.

Но Басова в этот ранний час никто не видел. Он постоял, потом вернулся к своему мотоциклу, укрытому под дубом, и надел шлем.

Через четверть часа он уже подъезжал к дому семьи Шелест.