Кое-кто из танцоров падает, продолжая дергаться на полу.

1-й цыган — растерзанный, хромающий — не прекращая пляски, как заведенный, вырывается из общей массы. Падает на колени. Вздрагивая от навязанного ритма, ползет к Валерию.

В музыке возникают жесткие, металлические диссонансы.

1-й цыган. П-пусти… пусти-и-и!..

Валерий смеется и начинает бить цыгана ногами.

Один за другим гаснут «пистолеты». Остается один: густо-красный.

— Что? Что случилось?

— Да цыганва, м-мать их… Пацана одного на бабки поставить хотели. Набежали, с-саранча: дай, погадаю! Позолоти ручку! А пацан, блин, крутой…

— Так им и надо! Кто б всю ихнюю породу…

— Та вы, товарышу сержант, спизнылысь! Усе, гаплык…

Я обернулся уже у самого входа в метро. Рюкзак, подхваченный наспех, немилосердно оттягивал левое плечо. На мосту расходились люди, Бурсацкий спуск выглядел тихим и ленивым, словно объевшийся кроликами удав. На ступеньках Академии культуры толстоногие студентки громко обсуждали какую-то «лярву Светку». Никто не гнался за мной. Никто меня не преследовал. А мне по-прежнему хотелось бежать.

На станции царила прохлада.

Поезд пришел сразу.

Выйдя на Пушкинской, я взял пива в окошке кафе «Тайфун» и присел за крайний столик. Спокойно, Валера. Спокойно. Самое удивительное, что подобные уговоры оказались нужны, как мертвому припарки. Я чувствовал себя вполне спокойно, и это было чудней всего. Тогда, скандаля в столовой с Наташкой, я вообще не заметил странного надлома сознания. Прошло мимо, вскользь; выпало из памяти, едва успев туда нырнуть. А сейчас я помнил все.

Сцену.

Прожектора.

Тщательно поставленную пляску. Сколько ж на нее репетиций угробили?..

И себя помнил. Не на сцене. Нет. В зале. Пятый ряд, третье место направо от прохода. Премьера, наверное, — полный аншлаг, яблоку некуда упасть. Плечи соседей, мощный, коротко стриженный затылок впереди. Тетка-капельдинер притулилась сбоку, на табурете, под «Аварийным выходом» — смотрит, затаив дыхание. И я смотрю. И все смотрят. А на сцене…

Нет, не я.

Не-Я, Тот-Кто-На-Сцене.

Пиво набухло над краем бокала. Лихой картуз пены: набекрень. Мама моя родная, твой сын сошел с ума! Двадцать минут назад я чуть было не забил до смерти случайного цыгана… Я. Тихий, местами трусливый. Безобидный. Даже доноса ни разу не написал. Даже анонимки. Дрался только в школе: дважды. Оба раза неудачно. Скучный, по пьяни сентиментальный человек, склонный к рефлексии и кухонным протестам, я бил человека ногами. На улице. На глазах у толпы… Делаю машинальный глоток: пиво горчит, но в целом приемлемо. Не верю, как говорил крутой братан Станиславский. Не верю. Вся катавасия, случившаяся у базара, вспоминалась ярко, остро и искусственно — как память о спектакле. Где все понарошку. Где Гамлеты встают, Офелии сплетничают в уборной, а Ромео, сняв повешенное в первом акте ружье, если и стреляет, то сигаретку у графа Париса. Что помнилось всерьез — я-зритель в темном зале. Завороженно гляжу на сцену, боясь дышать. Сейчас там случится такое!.. такое!.. и вспыхнет катарсис, потрясение, восторг, руки обожжет хлопками, аплодисментами, овацией!..