— Святые живут в своем собственном времени, — говорил он.

Я был тогда в Риме первый раз, учился в Экспериментальном центре кино, и никогда не забуду, как насыщенно жил в ту мученическую пору. Пансион, где мы жили, на самом деле был вполне современной квартирой, в двух шагах от Виллы Боргезе: хозяйка занимала две спальни, а четыре сдавала студентам-иностранцам. Мы звали ее Мария Прекрасная, она была красивой и страстной, в расцвете своей осени, и свято придерживалась правила: в своей комнате каждый — сам себе король. Повседневные же заботы ложились на плечи ее старшей сестры, тетушки Антониеты, чистого ангела, только что без крыльев, она работала целый день, сновала туда-сюда с ведром и жесткой щеткой, начищала мраморные полы — дальше некуда. Это она приучила нас есть певчих птиц, на которых охотился Бартолино, ее муж, в силу дурной привычки, оставшейся ему от войны, и она, в конце концов, забрала Маргарито к себе домой, когда ему стало не по средствам жить у Марии Прекрасной.

Не было менее подходящего места для образа жизни Маргарито, чем тот бесшабашный дом. Там постоянно что-то происходило, даже рано утром, — на рассвете нас будил мощный львиный рык, несущийся из зоосада Виллы Боргезе. Тенор Риберо Сильва добился привилегии — римляне смирились с его темпераментными вокальными упражнениями. Он вставал в шесть, принимал лечебную ледяную ванну, приводил в порядок мефистофельские брови и бородку, и лишь когда был полностью готов — в халате из клетчатой шотландки, в кашне китайского шелка, надушенный своим особым одеколоном, — приступал к вокальным упражнениям и отдавался им всей душой и телом. Он распахивал настежь окно своей комнаты, в которое еще глядели зимние звезды, и принимался разогревать голос — начиная распевку с отрывков из лучших любовных оперных арий, сперва тихо, потом все громче и громче, и наконец — в полный голос. И каждый день происходило одно и то же: когда он брал нижнее до, лев из Виллы Боргезе вторил ему рыком, от которого содрогалась земля.

— Да ты просто Святой Марк во плоти, figlio mio[5], - восклицала тетушка Антониета в искреннем изумлении. — Он один мог разговаривать со львами.

Но однажды утром ему ответил не лев. Он начал любовный дуэт из «Отелло»: «Gia nella notte densa s'estingue ogni clamor»[6]. И вдруг из глубины двора ему ответило прекрасное сопрано. Тенор продолжал петь, и оба голоса спели весь дуэт полностью к вящей радости соседей, которые распахнули окна, дабы и их дома освятил мощный зов неудержимой любви. А Риберо Сильва чуть было не потерял сознание, когда узнал, что его невидимой Дездемоной была не кто иная, как великая Мария Канилья.

У меня такое впечатление, что именно этот случай дал веский повод Маргарито Дуарте присоединиться к жизни дома. С того дня он стал есть вместе со всеми за общим столом, а не на кухне, как раньше, где тетушка Антониета чуть ли не каждый день ублажала его своим фирменным блюдом — жарким из певчих птиц. На десерт Мария Прекрасная читала нам свежие газеты, чтобы мы приучались к итальянскому произношению, отпуская при этом такие остроумные и дерзкие замечания, что мы веселились от души. Однажды, когда разговор коснулся святой, она сказала, что в городе Палермо есть огромный музей, где выставлены не тронутые тлением тела мужчин, женщин и детей, там есть даже несколько епископов, выкопанных на одном и том же кладбище отцов-капуцинов. Это сообщение так взволновало Маргарито, что он больше не знал ни минуты покоя, пока мы не отправились в Палермо. Но ему достаточно было окинуть взглядом гнетущие галереи, набитые бесславными мумиями, чтобы прийти к утешительному выводу.