Муж мой был как мотылек, вылетит — не поймаешь. В нем не за что было зацепиться — я жила с невидимкой. Октав все время смывался, словно мылом. А я превращалась в его прачку. Даже в день свадьбы он думал о чем-то другом, не знаю о чем. Может, уже планировал наш развод. И зачем только я за него вышла — наверно, из мазохизма. Да, я думаю, мы любили друг друга, хотя сейчас предпочитаю об этом забыть: обидно, что все пошло к чертям. Наверно, он очень желал меня, но спутал желание и любовь. Он буквально исходил страстью и беспрерывно кончал где угодно на всех парах. Вряд ли он когда-либо понимал, что такое любовь. Участие, человечность, великодушие (оно же не сводится к алиментам). Он с утра до ночи твердил, что любит меня, и я поверила, но ему надо было только, чтобы я от него зависела финансово, он хотел превратить меня в рабыню, и вначале мне это даже нравилось, потому что я тоже считала, что люблю его, понимаете? Он был сентиментальным злодеем, «влюбленным в любовь», как говорится, то есть влюблялся не в человека, а в позу, в жест, в сам принцип. Это худшие в мире извращенцы, они убеждены в своей непорочности, но предпочитают идею человеку. Такая ребяческая любовь, прекрасная как в кино, порождает только боль и разочарование и не может пройти бесследно. Первые две недели, ну месяц, ну три все идет отлично, зато пробуждение чудовищно. Самое страшное, что миллионы людей отравлены этой конфетной эстетикой, да и я тоже, судя по всему, поддалась ей, а как иначе объяснить, что я развесив уши внимала его вздору? <…> Он отсутствовал, даже когда мы занимались любовью. Наверняка мечтал об одной из своих любовниц. А меня уверял, что, приходя к любовнице, думает обо мне! Делить постель с шизофреником — интересный опыт. Вскоре и я во время секса начала думать о других мужиках, таким образом, в нашей постели никто не занимался делом. Он научил меня супружескому равнодушию, жизни, лишенной чувств. Сегодня я даже не в состоянии его ненавидеть, но и не тоскую без него — честно говоря, я смутно его помню. Я жила не с Октавом, а возле него, я бы сказала — «в его тени», но это неточно: будучи прозрачным, он просто не отбрасывал тени. Его даже нельзя назвать человеческим существом, это был бесплотный андроид, в списках не значащийся, некая гуманоидная сущность. Все мое время уходило на ожидание, на попытки привлечь его внимание, но ничего не получалось, — ей-богу, не муж, а какой-то обмылок, который к тому же пачкался. Я жила в ощущении постоянной фрустрации, он не уважал женщин вообще и свою жену в частности, полагаю, корни этого надо искать в его детстве. Его воспитывала разведенка, он боготворил женщин, но рассматривал их как тюремщиков, вертухаев, надсмотрщиков. Я часто говорила ему: «Ты думаешь, что ищешь отца, на самом деле ты бежишь от матери, мудила несчастный!» Он каждый раз впадал в бешенство, но потом признался, что ничего более умного ни одна женщина ему раньше не говорила. Рост числа матерей-одиночек, как ни странно, очень повредил образу женщины: для их отпрысков они стали синонимом Закона, которому надо покоряться, недостижимым абсолютом с одной стороны и осточертевшим казематом — с другой. И конечно, никто никогда не сможет сравниться с первой женщиной в их жизни. Ромен Гари, французский писатель русского происхождения, назвал этот комплекс «обещание на рассвете». Но у него такое детство выглядит необычным, трогательным и поэтическим. Сегодня дети, выросшие с матерями-одиночками, стали правилом, а не исключением. Сделанный таким образом мужчина страшно боится одиночества. Он готов поселиться в меблированной трехкомнатной квартире с первой встречной, лишь бы не просыпаться одному по утрам. Но он тут же начинает упрекать свою подругу в том, что она украла у него свободу. Такие мужики не взрослеют, они — лишь побочное следствие сексуальной революции. Что делать с этими особями, которые не способны ни жить с кем бы то ни было, ни оставаться без спутницы? Это потенциальные «human bombs».