– Наблюдатель там засел!

– Уверен?

– Нет. Но проверить надо бы.

Взяли бинокль бойцы.

– Точно. Мы так же на «передке» на деревьях висели, ветками обложившись, огонь корректировали. Да и немцы тоже – с дерева хороший обзор, с грунта столько не увидишь. Похоже…

– Пошли?

– Ну давай, посмотрим.

И бывшие фронтовые разведчики, скользнув тенями, ушли в темноту. И разобрались. Быстро. Потому что не в тылах ордена зарабатывали, а на «передке» и за «передком», по ту сторону окопов вражьих.

– Схрон там.

– Где?

– Сорок градусов левее. Слышишь, храпит кто-то.

– Не слышу.

– Ты не слышишь, а я слышу. Слух у меня абсолютный, я до фронта в музыкантах ходил, в консерватории учился.

– Да ну!

– Ну да! А после бомбёжек да артобстрелов слух посадил, но не глухой. Там они.

Прислушались. Всё точно, слышится какой-то тихий рокот из-под земли.

– А второй на ёлке сидит.

– Возьмём?

– Не теперь, надо утра дождаться, когда пересменка. Не лазить же нам по деревьям.

И бойцы тихо залегли за стволами, как умерли. Потому что опыт, потому что сидели, пережидали, да не часами, а сутками.

– Не спать! После выспимся!..

Засерело. Зашевелился, просыпаясь, лес.

– Тихо!.. Вон он!

Из-под земли, как оживший покойник, выбралась какая-то пятнистая тень. Побрела в сторону ёлки.

«Я его! – показал пальцами один из разведчиков. – Ты… – показал в небо. – Того, кто на дереве. – Вы двое… – растопырил два пальца и ткнул ими в землю. – Берете тех, кто в схроне остался. Всё, разошлись».

Не дошёл боец-эмгэбэшник до ёлки, не судьба. Кто-то, тихо заступив ему за спину из-за ствола, чиркнул поперёк горла финкой, зажав рот ладонью. Побулькал тот кровушкой и затих быстро.

Тихий свист. И ответный.

Лезет, спускается по стволу человек в маскхалате – медленно, аккуратно ощупывая ствол, ступая на ветки, сам больше за верёвку, с вершины брошенную, держится. Сполз. Выпрямился, расправляя затёкшее тело. Только тут на него кто-то свалился, подминая под себя и засовывая в рот вонючую портянку – уж что нашлось:

– А ну, замри! – Злой шёпот в лицо, а в шею нож тычется так, что кровушка капает. – Убью, сука!

Замер боец, жить хочет. А кто не хочет, кому интересно в мирное время, когда жить стало лучше, жить стало веселее, помирать. У него оклад, выслуга, пенсия не за горами…

А там, где схрон, уже не таясь, оставшиеся бойцы вломились – нащупали пальчиками вход и вышибли его ногами. Скомандовали тихо:

– Хенде хох! Ручки!..

И прежде чем кто-то сориентировался, ввалились, надавали по мордасам, метя в зубы, чтоб крики унять.

– Лежать!

Легли. Косятся испуганно. Они хоть и фронтовики бывшие, но всё равно эмгэбэшники, кабинетные работники, к таким наскокам не привыкшие.

– Руки за спину! – Стянули запястья ремнями, выволокли наружу. – Встали, пошли! Сами пошли, не маленькие!

Кроме одного, который уже не встал, которого с перерезанным горлом в схрон свалили, как в могилу.

Пошли опять в обход. Один из бойцов, в лагерь сбегав, ватники в тюке принёс, чтобы обрядить пленников как зэков, чтобы неотличимы они были. Переоделись, двинулись.

– Кто дёрнется – зарежу!

Идут заключённые в одинаковых фуфайках с номерами и кепочках, своих от чужих не отличить. Пишут наблюдатели: