– А почему интендантов, а не жандармов, к примеру?

– Потому что интенданты еду возили, а мне жрать хотелось! Или вы думали я вам про патриотизм байки вколачивать буду? Стимул у меня имелся: возьму обоз – сыт буду. Нет – сдохну в лесу. Я их немало так порезал с голодухи-то.

– А у Ковпака?

– Тоже не сахар. От пуза не поешь, а дисциплина почище, чем на фронте, – чуть что к стволу, в смысле – к стенке. Тюрем у них не было, так что мера пресечения одна – пуля меж глаз, а если каратели близко – то штыком поперёк глотки. Там я сапёрил – мины снимал и ставил, тол из снарядов выпаривал, составы рвал.

– Семья большая?

– Большая. Одних братьев пятеро. Если их всех на фронте не поубивало. Сестрёнки еще. Ну и мать с отцом, и жена с ребятишками.

– Сидеть на «строгом» не надоело?

– А кто меня спросит? Только если прокурор, чтобы добавить. У меня еще вся моя десятка впереди.

– А если я помогу?

– Как?

– Как смогу…

– Михальчук Антон… В разведке я служил.

– Батальонной, полковой, армейской?

– Нет, диверсант я. Меня в Москве мобилизовали и на учебу краткосрочную направили – стрелять, взрывать, землянки копать, в лесу жить учили. Прямо в Москве, в парке. Мы трамваи слышали и голоса детские, хотя настоящим партизанским лагерем жили. Немецким я владел не очень, но понимал и говорить мог. Потом парашютная подготовка и сброс в тыл врага. В группе нас восемь человек было, при прыжке разметало. Втроём мы собрались, пошли остальных искать, да скоро на полицаев напоролись. Постреляли малость и в плен сдались.

– А чего не застрелился?

– Не мог. Когда мы улетали, командир сказал мне, другим не знаю, что если схватят меня, то сдать группу, чтобы выслужиться и немцам в услужение пойти.

– Сдал?

– Сдал. Потому что приказ. Мне потом очную ставку устроили, и я на них пальцем указывал и по именам называл. И на расстреле был, когда их к стенке ставили, в глаза им смотрел. Хорошо – самому не пришлось… Потом переводчиком служил, документы печатал, в том числе пропуска, которые подпольщикам передавал, об облавах предупреждал, про передвижение частей узнавал. Полгода работал. А после меня забрали и в немецкую разведшколу направили, где гоняли нас до седьмого пота. Умеют немцы учить, ничего не скажешь. В норматив не уложился – карцер, еды лишают или плёткой бьют. А того хуже – всю твою десятку за тебя гоняют, а ночью с тобой курсанты разъяснительную работу проводят чем и куда ни попадя. Шесть часов сон – остальное физическая и специальная подготовка без выходных и выхода за периметр. Связи у меня ни с партизанами, ни с Большой землёй не было и никому и ничего я передать не мог. Так и отучился, экзамены сдал, думал меня к нашим забросят, а меня в другой лагерь направили, с повышением. Там опять учёба, но более вдумчивая, с языками, приёмами конспиративными, тайнописью. Полгода гоняли, после – звание обер-лейтенанта присвоили.

– Офицером, значит, ты стал немецким?

– Так точно, стал. Потом во Францию послали на стажировку и начали к заброске в Англию готовить, но что-то там у них не связалось и меня в учебный лагерь вернули, а после с группой под Ленинградом сбросили. Я, конечно, сразу пошел в СМЕРШ сдаваться. Ну, мне и намотали. Доказать ничего я не мог, да меня и не слушали. То, что сам пришёл – значит, задание такое. Когда других из группы схватили, они показали, что я немцам верой-правдой служил, да еще в отличниках ходил при звании офицерском – так Гитлеру помочь хотел. Трибунал «вышку» влепил, но потом на двадцатку заменили.