А Иван Максимович, наоборот, встал, протиснулся между столом и креслом и своей тяжеловатой, неуклюжей походкой подошел к Зине…

Много лет назад, когда он начинал работать в театре, его предупреждали, что актеры — сложные люди. «Преувеличивают!» — думал он, потому что как зритель получал от театра одно только удовольствие. Но потом оказалось, что предупреждавшие его друзья не преувеличивали. Пожалуй, даже преуменьшали. Сложнее всего было с теми актерами, которых Иван Максимович особенно ценил. «В жизни всегда трудней всего с теми, кого любишь!» — сделав как-то это открытие, Иван Максимович нашел для своих неприятностей теоретическое обоснование. Оно помогало ему обретать терпение и аргументы.

— Фразы, которые человек произносит в запальчивости, не всегда выражают его истинное настроение. Вот моя жена, например, часто говорит Алеше… нашему сыну: «Несчастье ты мое!» Но разве она может быть без него счастлива! Ты согласна?

— Я согласен, — сказал Костя Чичкун.

— Ну вот… — продолжал директор. — Я знаю, что Николай Николаевич очень любит своих детей. У него в кабинете под стеклом вся их биография в фотографиях. Ты видала?

— Я видел, — ответил Костя.

— Значит, он вовсе не равнодушен к детям! Вот у меня под стеклом нет Алешиных фотографий…

— И о чем это говорит? — спросила Зина.

— Может быть, ни о чем. Но все-таки… Я хочу, чтобы ты была справедлива. За этот год мы поставили три спектакля.

— Возобновили старые работы Петра Васильевича. Сделали это сами актеры. А помогал ассистент режиссера.

— Но Николай Николаевич каждый раз объяснял ему творческую задачу. Делал поправки, замечания.

— И не принял ни одной новой пьесы! Учтите, что Тонечка Гориловская переписывается со всеми драматургами нашей страны! Николай Николаевич прочитал все, что она ему предложила, и в каждой пьесе нашел непоправимые просчеты и недостатки. Теперь многие из Тонечкиных пьес с успехом идут в других театрах.

— Ну, что же, он ищет… Пойми: он должен сказать свое слово, а не просто продолжить то, что прекрасно говорил зрителям Петр Васильевич. Фактически он должен вступить с Петром Васильевичем в соревнование. А это нелегко! Прости меня за громкие фразы, но я должен доказать тебе… Ты простишь меня, а?

— Прощу.

— Так вот… Он стремился создать в театре атмосферу, которая необходима именно ему, для его творчества. Теперь эта атмосфера, по-моему, создана.

— Дело — за творчеством! — отрезала Зина.

— Может быть, и вы, Иван Максимович, придете на комитет? — предложил Костя.

— Не надо… Пусть от имени стариков будет один Николай Николаевич. Я думаю, что ваш замысел очень устроит его: Шекспир, классика!.. Коллектив надеется на него. Ждет… И ты, Зиночка, не убивай, пожалуйста, эту надежду… на завтрашнем комитете.

— Посмотрим, — сказала Зина.

Выйдя в фойе, она с сожалением взглянула на Костю:

— Я вижу, ты только в сказках бываешь зубастым.

— Чтобы найти с человеком общий язык, не обязательно показывать ему свои зубы, — мрачно сформулировал Костя.

На комитете Зина не выступала. Да и вообще, кроме Николая Николаевича, там, по сути дела, не выступал никто.