Пока Эразм и Маделен мылись, появлялся свет. Не постепенно, а неожиданно он превращал росу в облако тумана. Потом становилось тепло, появлялись звуки, запахи, потом биение сердца сада нарастало — от пульса в состоянии покоя до его максимального ритма.

К середине дня наступало короткое затишье, не из-за лени, но потому что интенсивность происходящего здесь была так велика, что всё живое нуждалось в передышке. Маделен и Эразм тоже отдыхали на своём дереве, на надувных матрасах, и когда они просыпались, то часто сидели не двигаясь, сидели совсем тихо, наблюдая за бурной жизнью вокруг себя. Огненные лучи красных лемуров, словно маленькие кометы в кронах деревьев. Спокойствие гепарда, его бесконечное терпение, его невероятное, словно при броске из катапульты, ускорение. Никогда не знающее отдыха трудолюбие самок горилл. Бесконечная терпимость вожаков по отношению к детёнышам. Осторожность полевой мыши, осторожность такая безграничная, что Маделен пришла в голову мысль, что вот наконец-то существо, которое уж точно напугано больше, чем когда-либо бывала она сама. Они наблюдали крайние противоположности состояния гадюки, между летаргическим бездействием и движениями, которые были слишком быстрыми, чтобы их мог воспринять глаз Маделен и обезьяны. Однажды мимо них пролетел беркут, сначала высоко, прямоугольный, словно летающая дверь, затем совсем близко, и на этот раз Маделен не махала ему, на этот раз она просто подумала: мы такие же, как и он.

Ранним вечером они ели. А когда начинала сгущаться тьма, обезьяна зажигала костёр в развилке дерева, маленький костёр, словно брала горсточку огня от того солнца, которое постепенно исчезало — не для того, чтобы зайти за горизонт, — поскольку в последние ночи казалось, что даже солнце находится в слишком приподнятом настроении, чтобы заходить — но чтобы спрятаться за сумрачно-синюю небесную мембрану, к которой оно прислонится на всю эту длинную, светлую ночь, пропитывая её своим огнём, который будет сочиться на тёмную землю красно-серым отсветом.

В этой жизни не существовало времени, или же оно присутствовало иногда и быстро забывалось, и поэтому не было вопроса о продолжительности, и поэтому Маделен и Эразм потеряли интерес к вопросу о том, как долго это будет длиться. Они потеряли интерес к времени.

Когда правда дала о себе знать, она появилась незаметно, украдкой, словно хищное животное, в обеденный час, в тени, посреди урока.

В обучении языку они совсем отказались от системы. Маделен оставила все попытки вспомнить те обрывки грамматики, которые когда-то учила, теперь они интуитивно продвигались по языку, она прикидывала, где ещё не бывала обезьяна, и отправлялась с ней туда. В тот день она привела Эразма к датским условным предложением.

— Если бы я мог, — сказал он, — я бы полетел.

— Если бы я могла, — сказала Маделен, — я бы полетела с тобой.

— Если бы я мог, — продолжал он, — мы бы остались здесь навсегда.

Туг Маделен почувствовала, что почва уходит у неё из-под ног и что уже поздно возвращаться назад.

— Если бы мы хотели, — продолжила она, — разве мы бы не могли?