Зюзбашев уселся в кресло рядом с Владом.

— Если бы это слово было рождено улицей! — Он усмехнулся. — Не-ет. Это лагерное слово, появилось еще в сталинскую пору, в лагерях, где-то в конце сороковых годов.

— Странно. А звучит очень современно. Как будто бы только вчера его подобрал на улице какой-нибудь длинноволосый лох, сутками вшивающийся около «Макдональдса», и пустил в оборот.

— Очень хочется выпить, — перевел разговор в другое русло Зюзбашев. — Ты не хочешь выпить?

— Хочу.

— Давай я принесу бутылку виски в зал.

— Не надо.

— Почему?

— Я за рулем.

— Тогда я выпью один.

— Запрещаю, — сказал Влад.

— Почему? — удивился Зюзбашев.

— Кругом подчиненные. При подчиненных пить нельзя. Понял?

Зюзбашев неверяще тряхнул головой:

— Влад, ты ли это?

— Я!

— Еще вчера ты не был таким. Сегодня в тебе появилось что-то «совковое».

— А не все в «совке» было так уж и плохо.

— Глазам своим не верю, Влад. И это говоришь ты, признанный демократ?

— Это говорю я, — сказал Влад и, повернувшись к видеоинженеру — полной женщине с лихими усиками, выросшими над верхней губой, махнул рукой: включай, мол, агрегат.

В душном зальчике погас свет.

На экране появилась отрезанная мужская голова. Остекленевшие, тускло сосредоточившиеся на чем-то неведомом темные глаза смотрели в упор на Влада: он невольно вздрогнул, вжался крестцом в сиденье кресла, пробормотал сипло, словно не верил тому, что видел:

— Что это?

В зале неслышно возник режиссер — гибкий человек со скользким взглядом, обладавший невесомой поступью разведчика либо траппера — опытного охотника, он всегда появлялся невидимо и неслышимо.

— Голова неопознанного гражданина. Позавчера ночью милиционеры нашли прямо под стенами Кремля, в Александровском саду, в мешке.

— А где… Где все остальное? Руки, ноги, торс?

— Тело ищут. Пока не отыскали. Но каков взгляд у головы, а? Правда впечатляет? — Режиссер еще что-то продолжал говорить, но Влад уже не слышал его, уши словно бы забило пробками, был слышен только странный внутренний звон, то усиливающийся, то затихающий.

Он закрыл глаза и махнул рукой.

— С этим все понятно. Страшные кадры. Давайте дальше.

— Дальше — обычная расчлененка. Если с отрубленной мужской головой — полная творческая ясность, то… — Режиссер так и произнес «полная творческая ясность». Влад, к которому эти слова все-таки пробились сквозь вату, не дал режиссеру договорить и недоуменно повернул к нему голову:

— Не понял.

Режиссер азартно взмахнул рукой.

— С этой головой я могу сочинить такую развесистую клюкву, такую романтическую историю, что любая баба Маня реветь будет, как корова. А расчлененка — это что… Это обычные кассеты с мусором.

На экране возникли туго набитые хозяйственные сумки — мятые, обтерханные, со старыми разъезжающимися молниями… Вот чьи-то красные набухшие руки расстегнули молнию на одной из сумок — обнажилось нутро, прикрытое газетой. Затем невидимый человек пальцем приподнял край газеты. Под газетой было мясо, обыкновенное мясо, много мяса, килограммов сорок.

— Что это? — спросил Влад.

— Я же сказал — расчлененка. — Режиссер улыбался. У него было лицо человека, очень довольного жизнью. — Разделанный на куски человек.