Рабыня смотрела по сторонам и видела, как все цвета переходят в синий и тают вдали. Деревья по обочинам дороги ткали узор, похожий на тот, что украшает рубашки индейских женщин. Птицы летели как бы во сне, без крыльев, а внизу, в молчанье камня, звери пыхтели по-человечьи, взбираясь в гору.
Рабыня была обнаженной. По груди ее струился и падал к ногам черный жгут волос. Торговец был весь в золоте, а на плечах его лежал плащ из козьей шерсти. Его знобило от немочи и любви. Тридцать всадников свиты казались ему тенями сна.
Вдруг несколько капель упало на дорогу, и где-то внизу послышались крики пастухов, сзывающих скот. Всадники пришпорили коней, чтоб скорей добраться до укрытья, но тщетно: ветер рванул тучи, пригибая леса к самой долине, все покрылось влажным плащом тумана, и сверкнули первые молнии, словно безумный фотограф вздумал снять бурю.
Кони неслись, порвав узду, паря над землей, распластав гриву по ветру и прижав уши. Один из них выбросил торговца из седла, и тот отлетел к дереву, только что расщепленному молнией. Словно рука, хватающая камень, дерево схватило его и кинуло в бездну.
В эту самую пору заблудившийся в городе мастер бродил, как безумный, по улицам, пугая детей, подбирая мусор, и заговаривал с ослами, волами и бездомными собаками, потому что у них, как у людей, печальные глаза.
— Сколько месяцев шли дороги? — говорил он у всех дверей, но ему не отвечали и запирали двери, дивясь зеленым одеждам и розовой бороде.
Шло время, он спрашивал всех и вот добрался до дома, где прежде жил торговец, и спросил у рабыни, которая одна пережила бурю:
— Сколько месяцев шли дороги?
Солнце, высунувшее голову из белой рубахи утра, очертило в проеме двери серебром и золотом спину мастера и смуглое лицо рабыни — той, что была частицей души, не отданной за изумруды.
— Сколько месяцев шли дороги?
Ответ скорчился у губ рабыни, стал твердым, как ее зубы. Мастер молчал, упорно, как вещий камень. Наступило полнолунье филина-рыболова. Рабыня и мастер омыли друг друга взглядом, как двое влюбленных, претерпевших долгую разлуку.
Шум спугнул их. Именем бога и короля их схватили как бесноватую и чародея и в сверканье крестов и шпаг повели в темницу, мастера в зеленых одеждах и рабыню, чье крепкое тело отливало бронзой.
Через семь месяцев их присудили к сожженью. Накануне казни он приблизился к ней, нацарапал на ее руке маленький кораблик и сказал:
— Татуированная Татуана, ты сможешь всегда, как сейчас, бежать от злой смерти. Я хочу, чтобы ты была свободной, как моя мысль. Нарисуй этот кораблик на стене, на полу, где захочешь, закрой глаза, взойди на него и спасайся.
Спасайся, ибо мысль моя крепче глиняного колосса.
Мысль моя слаще меда из цветов сукинай.
Мысль моя — та, что может обернуться невидимкой.
Ни минуты не медля, Татуана повиновалась: нарисовала кораблик, взошла на него, он отплыл, спасая ее от смерти и неволи.
А на другой день тюремщики нашли в темнице сухое дерево, с которого еще не облетели розовые цветочки.
ХУАН КРУГОТВОР
Ущелья, покрытые цветами. Ущелья, заполненные птицами. Ущелья, утопленные в озерах. Ущелья. Там не только цветы. Столетние сосны. И не только птицы. Сосны, столетние, высоченные. И не только озера. Сосны, сосны и сосны. Цветочный, птичий и озерный мир Хуана Круготвора. Там он родился, там вырос, жил с отцом — тоже Круготвором: не имел жены, ни своей, ни чужой, и унаследовал от отца волшебство лиан и подсолнухов, магию связываний и солнцекружений.