В наше время очень трудно. Нет руко­водителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути — обращаю ваше внимание, подчеркиваю — на этом сложном пути, как это видно у всех святых отцов, самое важное, са­мое трудное — привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к па­дению. И вот это — путь Господень для челове­ка, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения чело­век не спасается. Хотя мы и не достигаем на­стоящего смирения, но, так сказать, начально­го уровня можем достигнуть.

И когда человек вот так придет, припадет ко Господу: «Господи, делай все со мною Сам, я ничего не знаю (на самом деле, что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси»,— тогда Господь начинает вести чело­века Сам».

Действительно, ничего еще батюшка не знал в то время о духовном пути, но припал со слезами к Богу, и Господь Сам его повел. «Повел так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома», — говорил отец Никон. Это был период «горения» его сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В это время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах. Ему было всего 21—22 года. За тонкой перегородкой — пляски, пение, смех, игры молодежи: там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким, сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись — завтра умрем» — этот девиз не устраивал ни его сознание, ни, тем более, его сердце.

Эти два последующие года его жизни были временем непрерывного подвига, настоя­щего аскетизма. Впервые здесь познакомился он с творениями святых отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот что рассказывал батюшка об этом периоде:

«И только у святых отцов и в Евангелии я нашел действительно ценное. Когда человек начнет бороться с собой, будет стремиться идти путем евангельским, то ему святые отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой отец — уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали.

Потом Господь дал мысль поступить в Московскую духовную академию (в 1917 году). Это много для меня значило».

Но через год занятия в академии прекратились.

«Затем Господь устроил так, что я не­сколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь он преподавал в школе ма­тематику, имея небольшое количество часов. Потом переехал в Москву и устроился псалом­щиком в Борисоглебском храме.

За десять дней до своей смерти — 28 ав­густа 1963 года — из последних сил батюшка кое-что рассказал собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в каче­стве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека — мо­жет быть, послужит для пользы»:

И там [в Сосновицах] жил поподвиж­нически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно все сказать) я весь день находился в молитве — в молитве находился и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внут­реннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони, достаточно, пять картофелин (я уже привык) — и все.