– Господи, не представляю. Возможно. Но… могу я задать вопрос, сэр?

– Спрашивай о чем хочешь.

Я замялся, потом решил поймать его на слове:

– Оставлять детей под присмотром чужаков… оставлять детей в парке развлечений… мне кажется… ну, не знаю… это жестоко. – И торопливо добавил: – Хотя Качай-Болтай рассчитан на малышей. Тут им действительно весело.

– Ты должен кое-что понять, сынок. В «Стране радости» мы работаем вот с такой прибылью. – Он оставил крошечный зазор между большим и указательным пальцами. – Когда родители знают, что за их малышами приглядят хотя бы пару часов, они приезжают всей семьей. Если им придется нанимать няню дома, они скорее всего не приедут, и тогда наша прибыль бесследно исчезнет. Я понимаю твою логику, но у меня есть своя. Большинство малышей никогда не были в таком месте, как наш парк. Они запомнят его, как запомнят первый фильм или первый день в школе. Благодаря тебе они не запомнят своих слез, вызванных разлукой с родителями. Они запомнят, как танцевали «Хоки-поки» с Хоуи, со Счастливым псом, который появился, как по мановению волшебной палочки.

– Пожалуй.

Мистер Истербрук протянул руку, но не ко мне, а к Хоуи. Заговорил, гладя мех узловатыми пальцами:

– В парках Диснея все расписано до мелочей, и я это ненавижу. Ненавижу. Я думаю, то, что делают в Орландо, – пародия на развлечения. Считаю, все должно идти от души, и иногда встречаю человека, который интуитивно знает, как развлекать людей. Возможно, ты именно такой. Еще слишком рано, чтобы сказать наверняка, но да, возможно, ты такой. – Он положил руки на поясницу и потянулся. Я услышал, как неожиданно громко захрустели кости. – Позволишь доехать с тобой на электрокаре до лежки? Думаю, на сегодня мне солнышка хватит.

– Мой электрокар – ваш электрокар. – Поскольку «Страна радости» принадлежала ему, я говорил чистую правду.

– Я думаю, этим летом ты часто будешь носить шкуру. Большинство молодых людей считают, что это тяжелая работа, даже наказание. Не верю, что у тебя возникнут такие мысли. Или я ошибаюсь?

Он не ошибался. За последующие годы чего я только не делал, и моя нынешняя редакторская работа – возможно, последняя, перед суровой реальностью выхода на пенсию – очень хороша, но я никогда не чувствовал что необыкновенно счастлив, что нахожусь именно на своем месте, как там, в парке развлечений, когда в шкуре танцевал «Хоки-поки» в жаркий июньский день.

Импровизация, детка.

После того лета мы с Томом и Эрин остались друзьями, и с Эрин я дружу до сих пор, хотя теперь мы общаемся посредством электронной почты и «Фейсбука» и разве что иногда встречаемся за ленчем в Нью-Йорке. Я никогда не видел ее второго мужа. Она говорит, что он хороший парень, и я ей верю. Почему нет? Пробыв восемнадцать лет замужем за мистером Первым Хорошим Парнем и имея возможность сравнивать, едва ли она могла выбрать лузера.

Весной 1992 года у Тома диагностировали опухоль мозга. Через шесть месяцев он умер. Когда он позвонил мне и сказал, что болен, непривычно прерывистым голосом – из-за ядра, что болталось взад-вперед у него в голове, – я был потрясен и подавлен, как, должно быть, любой человек, узнавший, что его друг, которому положено находиться в расцвете сил, на самом деле стремительно приближается к финишной черте. Тут, конечно, хочется спросить: а где же справедливость? Разумеется, Том имел полное право пожить дольше, чтобы с ним приключилось еще что-нибудь хорошее, скажем, появилась пара внуков и возможность провести отпуск на Мауи, о чем он так давно мечтал.