Таким образом, внесудебные карательные органы существовали и до появления «изуверов» и «вурдалаков» на Лубянке и изначально задумывались как эдакие, что ли, конвейерного типа устройства для массовых репрессий. А что заочное, в основе своей нецивилизованное судилище обрекало на муки и на гибель великое множество ни в чем не повинных людей — это никого не тревожило ни в Кремле, ни в его ближних и дальних филиалах. Посудите сами, мог ли тот же Рапава, председательствовавший в «тройке», обеспечить хоть какое–то подобие справедливости, если на каждое заседание выносили в среднем сотню дел, а члены «тройки», в глаза не видя арестованных, соглашались с мерой наказания, заранее предложенной работниками следствия? Спора нет, Рапава не заслуживает доброго слова, но кто назовет нам другого председателя «тройки», который проявил себя с лучшей стороны? Положительных примеров не могло быть, это противоречило бы замыслу конструкторов репрессивного механизма.

Что из этого следует? И сам Берия, и другие преторианцы являлись властными функционерами, вполне отвечавшими духу времени и потребностям тоталитарного режима. При жизни их эффективно использовали по прямому назначению, а после уничтожения не без выгоды утилизировали как жупел, чтобы отвести гнев народа от социализма вообще и от Сталина в частности.

Мало кто знает, что в некоторых своих проявлениях Берия был вовсе не таким, как его трактуют последние сорок лет. После смерти Сталина он, например, выступил за отмену паспортных ограничений в стране, в том числе в Москве и в Ленинграде. При обсуждении бюджета на 1953 год Берия настаивал на отказе от выпуска государственного займа. Он же предлагал сократить темпы индустриализации ГДР, распустить там колхозы и оказать экономическую поддержку индивидуальным хозяйствам, кустарям и мелким предпринимателям. «До сих пор мы вели линию на объединение Германии только на словах, — объяснял Берия Ордынцеву и Шарии. — Ведь мы в Восточной Германии строили социализм, насаждали колхозы. Как же мы могли бы создать объединенную Германию из капиталистической Западной Германии и социалистической Восточной? Нужно делать Германию буржуазно–демократической республикой. Не нужно строить социализм в ГДР, не нужно насаждать колхозы, от которых крестьяне бегут на Запад…» Берия первым выступил против культа личности Сталина. Незадолго до ареста он ставил вопрос о написании правдивой книги о войне, так как, по его словам, «неправильно приписывать все успехи одному человеку — вождю», звонил в Генштаб и просил выделить двух военных историков. В то же время не кто иной, как Берия, — цитирую документ из его уголовного дела — «высказывал капитулянтские планы возвращения Японии спорных островов Курильской гряды, если это будет способствовать улучшению взаимоотношений между двумя странами». Наконец, прямо говорил о том, что у нас не должно быть двух властей: партийной и советской. Власть, считал он, должна быть сосредоточена в Совминах Союза и республик, а на местах — в облисполкомах.

Надеюсь быть правильно понятым — я вовсе не обеляю Берию, а лишь подчеркиваю, что между ним, с одной стороны, и Маленковым и Хрущевым, с другой стороны, налицо не качественная, а только количественная разница. Все ближайшие соратники Сталина причастны к репрессиям тридцатых, сороковых и начала пятидесятых годов — это установленный факт. И все они, каждый в меру своего понимания, так или иначе пытались очеловечить казарменный социализм, придать ему кое–какие привлекательные черты. Между ними нельзя ставить знак равенства, кто–то был чуть лучше, чуть хуже, но все они — одного поля ягода. Поэтому крах Берии — не закономерность, обусловленная здоровыми началами социализма, а результат конкурентной борьбы, где увенчанные лаврами победители всегда выглядят спасителями Отечества, а побежденные — исчадием ада. Так повели себя Хрущев с Маленковым, чьи злодеяния все еще не стали достоянием гласности только потому, что их до сих пор не исследовали.