— Молчи! Запишите: показал, что признается.

— Я не признаюсь!

— Отказывается от признания. — Губы доминиканца искривила гримаса жестокая и одновременно радостная. — Путается во лжи и выкрутасах. Большего мне не надо. Вношу предложение о применении пытки, иначе мы не доберемся до истины.

— Отец Гжегож, — неуверенно откашлялся божегробовец, — рекомендовал воздержаться. Он хочет прослушать его сам.

— Потеря времени! — фыркнул тощага. — Впрочем, если его немного помять, он станет разговорчивее.

— Нет, — проговорил другой доминиканец. — В данный момент нет, пожалуй, ни одного свободного места… И оба мастера заняты…

— Здесь его сапог, а винты крутить — никакая не философия, управится и помощник. А понадобится, я и сам справлюсь. Ну, пошли! Эй вы! Взять его!

Еле живой от страха Рейневан оказался в твердых, словно отлитых из бронзы лапах прислужников. Его выволокли, втолкнули в комнатку рядом. Еще не успев понять серьезность и опасность ситуации, он уже сидел на дубовом стуле, с шеей и руками в железных обоймах, а обритый наголо палач в кожаном фартуке укреплял ему на левой ноге какое-то ужасное устройство. Устройство напоминало окованный ящик, было большое, тяжелое, воняло железом и ржавчиной. А также застоявшейся кровью и прогнившим мясом. Запахом, который выделяют хорошо послужившие пеньки рубщиков.

— Я невиновен! — взвыл он. — Невиииновеееен!

— Продолжайте, — кивнул палачу тощий доминиканец. — Делайте свое дело.

Палач наклонился, что-то металлически щелкнуло, что-то заскрежетало. Рейневан зарычал от боли, чувствуя, как окованные металлом доски стискивают и давят ему ногу. Он вдруг вспомнил Инститора и перестал ему удивляться. Он сам был на волосок от того, чтобы наделать в штаны.

— Когда ты пристал к гуситам? Кто дал тебе послания Виклифа? Где и от кого ты получал еретическую комунию?

Винты скрипели, палач покряхтывал, Рейневан рычал.

— Кто твой сообщник? С кем из чехов ты связан? Где вы встречались? Где прячете еретические книги, послания и постиллы[456]? Где скрываете оружие?

— Я невииииновныыый!

— Подкрутить!

— Брат, — проговорил божегробовец, — учти, это же дворянин…

— Что-то, — худой доминиканец смерил его злым взглядом, — уж слишком вы увлекаетесь ролью адвоката. Вам полагалось, напоминаю, сидеть тихо и не вмешиваться. Подкрути!

Рейневан чуть не захлебнулся криком.

И совершенно как в сказке кто-то его крик услышал и отреагировал.

— Я же просил, — сказал этот кто-то, остановившийся в дверях и оказавшийся стройным доминиканцем лет около тридцати. — Ведь я же просил этого не делать. Ты грешишь избытком усердия, брат Арнульф. И, что еще хуже, отсутствием послушания.

— Я… Преподобный… Простите…

— Уйдите. В часовню. Помолитесь, переждите в смирении, а вдруг да снизойдет на вас милость откровения. Эй, вы, освободите узника, да живо. И давайте, давайте, уходите. Все!

— Преподобный отец…

— Я сказал: все!

Инквизитор уселся за стол, на место, освобожденное братом Арнульфом, отодвинул немного в сторону мешающее ему распятие.

Молча указал на скамью. Рейневан встал, застонал, доковылял, уселся. Доминиканец засунул руки в рукава белой рясы, долго приглядывался к нему из-под кустистых, грозно сросшихся бровей.