Эдгар изрядно устал, затаскивая вязанку. "И как пожилая женщина сама таскает хворост? Ведь ей же тяжело!" — задумался он, но быстро утешил себя тем, что простонародье, в отличие от него, привычно к физическому труду.

Пройдя через длинные коридоры, старуха провела его в самую дальнюю комнату, совсем непохожую на те, в которых ему приходилось бывать что в Санкт-Петербурге, что в американских домах. Просторное помещение, с высокими потолками, с широким окном во всю стену, напоминавшее зал для танцев, а не жилую комнату.

— Положите сюда, — сказала старуха, указывая на дальний угол с небольшой изразцовой голландской печью. О, она сказала это по-французски.

Эдгар с наслаждением снял со спины вязанку, уронил дрова на металлический лист, выпрямил спину и огляделся. Первое, что бросилось в глаза, — большой мольберт, на который был наброшен платок — словно на зеркало, после смерти хозяина. Рядом стояла простая плетеная корзина, заполненная кистями — как чистыми, так и покрытыми окаменевшей краской. Судя по всему, это была мастерская художника. Кому же еще нужно столько света и кто станет делать широкие окна в холодном городе?

— Садитесь, сударь, — предложила хозяйка, указывая на грубый табурет, примостившийся в углу, рядом со столом из красного дерева. — Я хотела бы угостить вас чаем. Чайник еще не остыл.

Пока старуха хлопотала, Эдгар с любопытством озирался по сторонам. Ему впервые довелось побывать в мастерской художника. Но, кроме мольберта и кистей, в комнате ничего не было. Ни картин на стенах, ни гипсовых моделей. Хотя одна из стен была занавешена плотной шторой.

Старуха поставила на стол фарфоровую чашку, наполненную чаем, маленькое блюдце с мелко наколотым сахаром, широкую вазу с маленькими ржаными сухариками.

— Угощайтесь, — радушно предложила она: — Извините, к чаю больше нечего нет.

Эдгару сейчас ничего и не хотелось, кроме горячего чая, и, поблагодарив хозяйку кивком, взяв уже чашку, вспомнил вдруг, что следовало бы снять шляпу и плащ. Смутившись, принялся пристраивать головной убор возле табуретки.

— Давайте я вам помогу, — приняла хозяйка крылатку и шляпу. — Я сейчас все почищу, а потом пристроим ваши вещи около печки, чтобы они высохли.

Старуха скрылась куда-то за занавеску, откуда послышалось шарканье платяной щетки. Вернувшись, хозяйка пристроила одежду на деревянный крючок, торчавший около печи.

— Вы иностранец, сударь, — констатировала хозяйка. — А еще и поэт, наверное.

Эдгару По захотелось застонать. Ну почему в России все сразу опознают в нем иностранца, да еще и поэта? С иностранцем было понятно из-за неподходящей одежды, а вот с поэтом?

Женщина была немолода. Давно немолода. Хотелось бы написать, что на ее лице "сохранились следы былой красоты", но, увы, даже этот избитый несколькими поколениями литераторов штамп к ней не подходил. Отвисшие щеки, запавшие глаза, огромная бородавка на подбородке и оттопыренная нижняя губа. Но хуже всего — некогда белый, а ныне застиранный платок, повязанный так, что делал хозяйку еще уродливее и старше. Из одежды — бесформенная юбка, изначальную ткань которой скрывали множество заплат и вытертая до белизны, продранная кофта, называвшаяся одеждой только по недоразумению. Но что-то мешало считать женщину уродливой или отталкивающей.