Но вернемся назад, в Бад-Эйблинг, к первому появлению Отто Штрассера на политической арене. В Баварии была провозглашена республика. Находясь на курорте, Штрассер был вынужден скрывать тот факт, что он офицер, поскольку рабочие с торфяных разработок из соседнего Кольбермоора были ярыми революционерами. Именно поэтому, кстати, в Бад-Эйблинг прибыл из Мюнхена лидер коммунистов, еврей по национальности Курт Эйснер[9].
Отто Штрассер, теперь уже передвигавшийся с помощью палок, пришел на один большой митинг, который состоялся в декабре 1918 года. Он наблюдал за происходящим в переполненном зале с галереи, где находился в окружении десятка своих единомышленников. Он слушал то, что «почти с ума сводило от ярости».
Длинноволосый и бородатый Курт Эйснер был похож на карикатуру на еврея из гетто. Он происходил из польских евреев и плоховато говорил по-немецки; он не был на войне, однако писал статьи для социалистической газеты Vorwärts. Стало быть, он был «социалистом». Им же был и рассерженный человек, сидевший на галерее. Эта зарисовка, пожалуй, может хорошо продемонстрировать разницу между двумя социалистами.
«Курт Эйснер говорил с ужасающим галицийским акцентом, сопровождая свою речь типично еврейской жестикуляцией. Он умело использовал незамысловатую методику общения с неотесанной аудиторией – подобно жулику на ярмарке. «Они упрекают меня за то, что я из Пруссии, – сказал он в ответ на доносившиеся с последних рядов крики «ага, ты – прусская свинья». – Если моя мать на девятом месяце приехала в Мюнхен и я родился здесь, то я должен считаться баварцем. Но (тут он развел руками) ware ich ein anderer gewesen? должен ли я быть кем-то иным?» Пара находившихся неподалеку крестьян поскребли в затылках и кивнули друг другу: «Да, это правда. Тут он правду говорит». Затем Эйснер продолжал: «И во-вторых, они говорят, что я – еврей (снова крики: «Ну да, еврейская свинья!»). Но разве Христос не был евреем? Человек, который поносит нас, евреев, поносит и Христа». Такой поворот окончательно приводит крестьян в замешательство. Они – истинные католики, но тут начинают как-то неловко мяться, с неуверенностью смотреть друг на друга, но в конце одобрительно кивают. Они видят, что здесь где-то зарыта ловушка, но понять никак не могут, где, а потому решают, что лучше всего остаться на стороне Церкви.
Затем он встает. Он кричит о том, что Германия была виновницей этой войны, что офицеры на фронтах лишь пили и жрали в то время, как солдаты шли под вражеские пули. И его речь, и выступление вышедшего ему на смену жирного скототорговца Гандорфера[10] были направлены, главным образом, против офицеров. «Эти офицеры, эти Schweinehunde[11], ходили по шлюхам да по пьянкам, а вы должны были умирать за них».
Это уже было чересчур для человека, который сидел с побагровевшим лицом на галерее. «Вы врете! Врете!» – прокричал он с такой силой, что ведущий митинга сказал ему: «Если вы хотите выступить, спуститесь и выступите потом, в ходе обсуждения». «Я выступлю», – отвечал Штрассер, и это было его первое публичное выступление.