Я поддакивал да головой кивал.

— …а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был — да ты с ним приходил, — во ел! Всё добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты же понимаешь, — давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест — нехорошо…

— Ем-то я хорошо, — сказал я, — только мне не везёт…

— Если будешь есть хорошо, то и повезёт. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай, и увидишь. Только в чём же это тебе не везёт, если не секрет?

— Ребята все уехали, а я остался…

— Другие приедут.

Нет, он меня не поймёт. Он меня никогда не поймёт…

— А вот почему, — спрашиваю, — некоторые люди не женятся до самой старости?

— Чудаки, значит.

Я его и спросил:

— А вы не чудак?

— Это отчего же? — спрашивает.

— А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете…

— Ну, малец, — говорит. — Голова! Математик! Теперь-то я вижу, что ты математик, да ещё шахматист!

Мне неприятно стало, что он так меня называет, и я его спрашиваю:

— Когда же Вася придёт?

— Да вон идёт!

Вася-шофёр подошёл к машине, а повар ему:

— Ну, Вася, этот малец уморил меня, сущий цирк, ты бы, вместо того чтобы спать, пораньше явился этого математика послушать. Уличил меня, значит, что я всем кочерыжки предлагаю…

Он смеялся, а шофёр, весь заспанный, видать, не умылся ещё, посмотрел на него удивлённо, да и к машине пошёл. В кабину залез и тут же вылез.

«А ты постарайся!» — вот так Санька мне и кричал, когда уезжал…

А ты постарайся…

Я возле машины стоял, а вокруг никого.

Я в кузов влез.

Дверцы плохо закрывались, и я всё возился, чтобы они получше закрылись. Но с моей стороны ручки не было, и щель оставалась.

Я в угол пополз.

Сел на тряпку в углу. И на щель смотрю.

Я представил себе: приезжаю… мы с Санькой обнимаемся и вспоминаем про поход… потом я обнимаюсь с другими ребятами и, может быть, даже со Светланой Савельевой… Эх, в кино вместе сходим… Из кино вместе выйдем… По улицам пойдём… к кому-нибудь зайдём… может быть, к Светлане Савельевой зайдём… а там нас чаем угостят… с пирожными… а может быть, с вареньем… её родители будут хлопотать вокруг и приговаривать: «Ах, ах, ах, так, значит, вы вместе с моей дочкой были? Вместе в поход ходили?.. Друзья, значит?.. Господи ты боже мой, радость-то какая!.. Чем бы вас ещё угостить… пейте, закусывайте, не стесняйтесь, ах вы мои милые, усталые, утомлённые, не налить ли вам ещё?.. Вместе, значит, были — ах как хорошо!..» Света дует на чай и на меня смотрит, а я смотрю на неё и тоже дую на чай…

Я всё это так хорошо представил, как вдруг что-то щёлкнуло и такая темнота стала, какой я никогда в жизни не видывал.

Это щёлкнула дверь. И не стало щели.

Машина поехала, и ничего — подумаешь, темнота! — ничего в этом нет такого!

Я даже песенку запел, а слова там такие были: «Еду, еду я по свету…», а дальше какие слова, я забыл.

Я всё вспомнить хотел и не мог.

Дальше, кажется, «телеграммы развожу»: «Еду, еду я по свету, телеграммы развожу…», нет, «письма развожу…», а может быть, не письма?