– Так. Артур, давай раз и навсегда разберемся. Ты хотел его убивать?

– Я за Серого мог, наверное…

– Давай без «наверное». Ты шел его убивать?

– Нет.

– Он, наоборот, мог тебя убить?

– Н-не знаю.

– Мог, – уверенно сказал папа. – Значит, с твоей стороны была допустимая самооборона.

– Или недопустимая, а он к тому же мент, то есть, ой, милиционер.

– Не при исполнении – значит не милиционер. Он на тебя напал, а не ты на него – значит ты имел право сопротивляться. Он сильнее – значит ты имел право применять, как это, любые средства, чтобы защитить свободу и жизнь. А нож – ну, случайность. Ты ведь его у того мальчика отобрал, чтобы выбросить, правильно? Ну и, значит, хорошо, что не выбросил. А то был бы в том лифте не мент убитый, а…

Он резко замолчал и сглотнул.

Я горько сказал:

– И кто в это поверит?

– А кто должен поверить? Я уже верю, ты тоже, этот… Ну какая разница. А больше никто не узнает, правильно?

Я пожал плечом. Папа тихо сказал:

– Улым, я никому не скажу.

Мне стало смешно. Конечно не скажешь – кому говорить-то, банкам с огурцами да замерзшим яблокам?

Папа не унимался:

– Никому, понял? И ты никому. Мне рассказал – и все, и хватит.

Я зажмурился. Страшно захотелось никому не сказать – но так, чтобы такая возможность была. А я бы не сказал. Ох как бы я не сказал. Хоть кому. Хоть завучихе, хоть вражеским пацанам, хоть собаке Рейгану или Пиночету с Сомосой каким-нибудь. Каждому из них и всем вместе – ни словечка.

– Да, – сказал я, не открывая глаз, но тут же их распахнул и спросил: – А если этот?

Папа меня сразу понял. Он как-то ловко понимал меня сегодня, и я его тоже. Странно даже.

Он сказал:

– Если до сих пор не сказал, то и не скажет. Тем более теперь.

Точно, подумал я с ненавистью.

Папа мне тоже рассказал, короче и толковей, про аварию на заводе. Я не совсем все понял, но, подумав, сказал, кажется, вполне логично:

– Так это же диверсия. Ну натуральная, пап. Может, он на самом деле шпион? Завербованный, специально чтобы… Я в кино видел.

– Турик, да они только в кино и бывают, – ответил папа. – А так-то мы сами себе диверсанты, и никакой посторонней помощи не требуется.

Я не согласился, но спорить не стал. Подумал еще и сказал:

– Я его убью.

– Хватит, – сказал отец. – Больше никого, понял?

Меня затрясло.

– А то засранец будешь, – сказал папа очень серьезно. – Пообещай вот сейчас, что больше – никогда и никого.

– Да само собой.

– Пообещай.

Как будто не знает, что я вот эти «пообещай» всю жизнь ненавижу. Хотя, может, и не знает еще.

– Обещаю, – буркнул я с омерзением.

И подумал: теперь веселая жизнь начнется, мне убивать нельзя, меня – можно.

Раз так, буду учиться бить первым – и так, чтобы только не убить, а все остальное в ассортименте.

Папа, кажется, успокоился, медленно встал и принялся разминать руки и ноги, покряхтывая. Подвигал локтями и неожиданно сказал:

– Надо было сразу мне сказать, понял?

– Про что?

– Про все. Когда в милицию забрали, когда подрался, когда угодно. И отныне, запомни, – никогда не поздно сказать, понял? Мамке-то не надо, тем более теперь, а мне – никогда не поздно. Что бы ты ни сделал, я помогу, понял? А если ты не сказал и я не знаю – как я помогу?