…Сладко спит и вкусно ест. Опер ОБХСС.
Они не были святыми, случалось (очень часто случалось!) дружили с завскладами, товароведами и другими уважаемыми людьми. Но от начавшегося беспредела[9] воротило их с души. И по вечерам, за стаканом водки, матерились бэхи[10], сосали валидол… Разброд царил в головах судейских и прокурорских: то, за что раньше прокурор требовал карать беспощадно, а судья карал, оказалось нормальной экономической деятельностью. …А что по делам антисоветчиков? Они же, блядь, борцы оказались! А как быть с Борей Финкельманом, который смотрел у себя дома «Греческую смоковницу» на заморском видике, а сейчас валит лес в Карелии? А? Вот то-то и оно! Закручинились головушки, поскучнели.
Уголовному розыску, конечно, было попроще… Если не считать тех ушатов с помоями, которые на них выплеснула пресса, телевидение, всех мастей борцы. О, борцов оказалось полно! Даже если сидел за растление малолеток — борец. А за взятку? А как же, тоже борец. А если преподавал в университете юношеству преимущества соцсистемы перед капсистемой? Ну это ва-а-ще жопа какой борец![11] Ух, какой матерый демократище! Все эти деятели лили помои на милицию, прокуратуру, суд, госбезопасность. Психологически это было весьма тяжело. Каждодневный неблагодарный труд за смехотворную зарплату лишил профессию оперативника прежнего ореола… Наметился отток сотрудников в частные фирмы, а иногда просто к крутым ребятам. Старой закалки опера, разумеется, на службу к бандитам не пойдут. А молодежь? Вот тут все было непросто… очень непросто. Соблазн заработать хорошие бабки в открытой или тайной связке с криминалом был весьма велик. На глазах менялась система ценностей, система взаимоотношений. Наступала новая эпоха.
…Было начало июня. Утром капитан Сухоручко пришел на службу, сел за стол и сказал традиционную фразу:
— У-у-х, блин! Аж волосы болят. Он подержался за голову, потом полез в сейф за портвейном.
— Будешь, Саша? — спросил он. У Зверева тоже болела голова. Последнее время он закладывал уже будь здоров. Молодой организм еще справлялся с нагрузками, но похмелье становилось все тяжелей. Сашка уже готов был сказать: «Да, буду! Наливай»… Он был уже готов это сказать… Но что-то его остановило. Он как бы посмотрел на себя со стороны. Представил себя сидящим за сухоручковским столом, на сухоручковском месте. Спустя пятнадцать лет, или десять. Или всего лишь через три года. Он представил свои собственные глаза в красноватых прожилках лопнувших сосудов, подрагивающую руку с не особенно чистым стаканом в ней… Кадык, шевелящийся в такт глоткам.
— Нет, — сказал он, — не буду. Сухоручко оторвался от своего пойла, посмотрел на Зверева трезвым умным взглядом и тихо произнес:
— Правильно, Саша. Ты на нас не смотри.
Вечером Дмитрия Михайловича убили. Обкурившийся сопляк выстрелил в капитана из обреза двустволки при обычной проверке одного притона. Его повязали и сдали свои же. Но для капитана Сухоручко это ничего не изменило. Его похоронили на Ковалевском кладбище. Грохнул салют. Наступили новые времена. Гангстерские, огнестрельные. Дмитрию Михайловичу Сухоручко в них уже не было места.