Да и вообще, чем дальше шли, тем больше нравился Салтыку князь Федор Семенович Курбский Черный. Что с того, что высокомерен был Курбский и обидчив без видимой причины? Зато опытным воеводой оказался князь, осмотрительным, несуетливым. Видно, по заслугам доверил ему государь Иван Васильевич в прошлом году воеводство в Нижнем Новгороде, на опасной казанской украине. Не было пока у Салтыка с Ним разногласий.

Но короткими были стоянки на вишерских берегах. Переночуют ратники у костров, похлебают горячего, разомнут ноги на твердой земле – и снова в путь. Воеводы торопились дойти до Камня, пока с гор не сошли снега, питающие реки. Дневка была обещана в устье Вилсуя, притока Вишеры.

К вилсуйскому устью выгребали из последних сил, а когда причалили к берегу, иные гребцы так и остались сидеть на скамьях – невмоготу было сразу подняться. Но отдышались, повеселели, забегали по ельнику, собирая валежник для костров.

Дневка!

Князь Федор велел разбить свой шатер под большим деревом, куда не пробивалось солнце, и уединился в прохладном полумраке. Лежал нагишом на мягком ковре, утирал потный лоб ручником, никого до себя не допускал, кроме Салтыка. Но и Салтыка князь слушал невнимательно. А стоило бы послушать…

Путь проделан немалый, едва в полторы тысячи верст укладывается. На ушкуях пообтрепались снасти, расшатались уключины. Много весел поломано. Палубы рассохлись, разошлись щелями – не дай Бог, дождичек случится, зальет пороховое зелье! Пищалей сколько-то потопили на коварных каменных переборах. Среди ратников недужные есть – от непосильных трудов, от зноя, от гнуса. Кое-кого схоронить пришлось, поставить над могилками сиротские березовые кресты. Шильники с чердынцами передрались, до ножей дело дошло. Видно, припомнили чердынцы, как в прошлые годы Андрюшка Мишнев приходил в их землю разбойно, счеты сводили. Ну похлестали зачинщиков плетьми, а дальше как быть? Рознь в войске допустить нельзя…

Князь Курбский от всего отмахивался: делай, мол, как знаешь! Только один разумный совет услышал от него Салтык, но стоил этот совет многого. Подсказал князь, что не следует покуда переоснащать ушкуи, все равно после горного волока все придется делать заново. Пусть лучше передохнут люди, не хлопочут понапрасну. До Камня верст шестьдесят осталось, дойдем и так…

Уходил Салтык из княжеского шатра в глубоком раздумье. Равнодушие князя Курбского к походным делам казалось непонятным, тревожащим. Как объяснить? Может, обиделся на что князь?

Но дело было вовсе не в обиде. Растерян был князь Федор Курбский, хотя даже сам себе не признался бы в этом. Казалось ему, что растягиваются, рвутся железные обручи бездумного повиновения, которые единственно держат войско. Как ведь привык князь и что он полагал единственно верным? Воля большого воеводы объединяет в тесный пучок воевод меньших, воля воевод меньших – детей боярских и сотников, а под теми, каждый как хворостинка в пучке, – ратники, сверху вниз передаются всепроникающие молнии воинских приказов, каждый нижестоящий только повинуется или, если и под ним кто есть, передает воеводскую волю. А в судовой рати будто перемешалось все. Будто все делается само собой, без его, воеводского, направляющего слова. Кормщики сами ведут караван, выбирают места стоянок, а если и спросят из уважения к воеводскому чину, то по глазам плутовским видно: не нуждаются они в совете, не ждут отказа, ибо разумнее не придумаешь. С восходом солнца десятники сами высвистывают в свои рожки начало походного дня. К побитым на камнях ушкуям без всякого приказа устремляются соседние ладьи, выхватывают оружие, припасы, стягивают веревками на чистую воду. И Салтык не издали, не с кормы большого насада распоряжается подначальными людьми, не через посланных детей боярских, а напрямую, в гуще гребцов, ратников, посадских пищальников. А ведь как слушают его, как слушают! С радостной готовностью бросаются по первому слову, жилы рвут, но – улыбаются!