— А-а, царевич! — радостно поприветствовал меня Микула. — Поздненько ты сегодня. Где был?

— В Разрядном, — отозвался я, удерживая зевок. — А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?

— А то, — ухмыльнулся он, — такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов[19] рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!

У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.

— Немой он, — спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин, — с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался — силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной — все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…

Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.

— Вона какой здоровый, — удовлетворенно кивнул дьяк, — второй час так висит, и даже руки не ослабли.

Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:

— А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь — он немой. Чего он сказать-то может?

— И-и, царевич, — мотнул головой Микула, — то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной — кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет — так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.

— Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на дыбу.

— Эх, царевич, — усмехнулся дьяк, — жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.