— Ну и оседлали же тебя.

— Оседлали или не оседлали — не твое дело.

— В самом деле, что об этом говорить, — ответил флегматично Кокосинский.

— Щелкни-ка кнутом, — крикнул кучеру Кмициц.

Кучер, стоящий в шее медведя, щелкнул, другие последовали его примеру, и все шумно подъехали к крыльцу.

Выйдя из саней, они прежде всего вошли в огромные, как амбар, небеленые сени, а оттуда Кмициц ввел их в столовую, украшенную, как и в Любиче, головами убитых на охоте зверей. Здесь они остановились и с любопытством поглядывали на дверь, ведущую в соседнюю комнату, откуда должна была выйти панна Александра. Помня предостережение Кмицица, они разговаривали между собой так тихо, как в церкви.

— Ты мастер говорить, — шептал Углик Кокосинскому, — и должен от нашего имени сказать ей приветственное слово.

— Я всю дорогу придумывал, — ответил Кокосинский, — но не знаю, как это выйдет, так как Ендрек не давал мне возможности сосредоточиться.

— Только не робей, и все пойдет хорошо. Она уже идет.

И действительно, вошла панна Александра и остановилась на пороге, точно удивляясь такому многочисленному обществу; Кмициц же, положительно, остолбенел. Он видел ее только по вечерам, днем она показалась ему еще лучше. Глаза василькового цвета, над ними на белом, точно мраморном лбу резко выделялись черные брови, а золотистые волосы сверкали так, как корона на голове королевы. Она смотрела смело, не опуская глаз, как госпожа, принимающая у себя гостей, с ясным, приветливым лицом. На ней было черное, опушенное горностаем платье, и это усиливало белизну ее лица. Такой светской и представительной девушки эта молодежь, проведшая почти всю жизнь на поле брани, еще не встречала; они привыкли к другого рода женщинам, и потому все вытянулись в струнку, как на смотру, а потом стали шаркать ногами, отвешивая низкие поклоны. Кмициц выступил вперед и, поцеловав несколько раз ее руку, сказал;

— Я привез к тебе, мое сокровище, своих товарищей, с которыми ходил на последнюю войну.

— Я считаю высокой для себя честью принимать в своем доме столь достойных кавалеров, о доблестях и обходительности которых я уже много слышала от пана хорунжего.

Сказав это, она чуть-чуть приподняла свое платье и отвесила глубокий поклон. Кмициц закусил губы, но вместе с тем и покраснел, услышав смелую речь своей невесты.

Доблестные кавалеры, не переставая шаркать ногами, подталкивали Кокосинского:

— Ну, начинай.

Кокосинский выступил вперед, откашлялся и начал так:

— Ясновельможная панна подкоможанка.

— Ловчанка, — поправил Кмициц.

— Ясновельможная панна ловчанка и наша милостивая благодетельница, — повторил сконфуженный Яромир, — простите, что я ошибся в вашем титуле.

— Это пустячная ошибка, — ответила панна Александра, — и она нисколько не умаляет вашего красноречия.

— Ясновельможная панна ловчанка и наша милостивая благодетельница. Не знаю, что мне от имени всех оршанцев прославлять более — вашу ли несравненную красоту или счастье нашего ротмистра и товарища, пана Кмицица. Если бы я поднялся к самым облакам, если бы я достиг облаков… самых облаков, говорю…