— Слышно, что она и не жена ему, — поперечила баба, — не венчаны...

— А нынче это не фасон. Было бы фактически...

— Нет, — ввязалась баба на сносях, — явно, что она девка гулливая.

— Как же ты узнала? — спросила ее Парунька.

Та поглядела на Паруньку презрительно:

— По бесстыжим глазам узнала. И по речам. В чужой разговор встревает. Речь прыткая. Стрекулистка[48] и юбка. Такая не угодит ни одной свекрови.

— Свекрови и в широкой юбке ни одна сноха не угодит, — ответила Парунька. — Разорвись надвое, скажут, что не начетверо.

Подошла Малафеиха, просвирня:

— Ну, штучка! Свекровь ей слово, а она свекрови два. Такая штучка завсегда помимо дома глядит. Не супружница, нет. Стариков не проведешь.

— У стариков дырявая совесть. Сам на коленях стоял за собственную дочь, а чужую гонит. Себялюб.

— Э, девка, перестань, — ввязался в разговор старик. — Отец завсегда прав перед сыном.

— Это старый режим, — ответила Парунька.

Старик покачал головой:

— Девки — глупая нация.

Федор заглянул в замерзшее окно. Сноха Бадьиных сидела в кути, низко свесив голову. Сын Семен в красноармейской одежде ходил по избе, махал руками и, видимо, ругался. Мать в ответ, высовываясь из чулана, что-то быстро говорила, указывая на сноху.

На лавках сидели родные.

Среди девок шел разговор:

— Обстриглась, ровно парень. Ни стыда, ни совести.

— Такие-то привыкшие. В городе все бабы бесстыжие.

— Ишь ты, юбка, ровно у учительши. И ботиночки, на какой-то праздник глядючи, напялила. Мать-то ругается. На икону показывает.

Крупным шепотом пробегало по толпе:

— Гонят!

— Убьет, убьет Семен отца-то родного.

— Так его и надо! Жен сыновьих не гони!

— Какая это жена! Этаких жен до Москвы не перевешаешь.

— Она разнимать, вишь, лезет! Ровно хорошая!

Изнутри ударили в раму. Глухо ухнуло, народ отхлынул. Окна занавесили платками.

Бабья родня повысыпала из сеней. Народ загородил дорогу, прихлынув к крыльцу.

Баба с ребенком на руках рассказывала:

— Ни обуть, ни одеть — знамо, свекрови обида. Таку ли взять думала? Парень один. Позорище всему роду. Ни жать, ни пахать уменья нет. Делиться думают. Сход завтра будет. Куда ведет господь — никто не ведает.

Переждав некоторое время, Федор решил зайти к Семену. С семнадцатого года не видались.

А в избе Бадьиных происходило вот что. Не успели старики прийти в себя от дочериного горя, как нежданно и негаданно налетела новая напасть: приехал к ним проклятый Василием сын Семен. Да не один приехал, а привез с собой молодую жену. Сердце стариков, может быть, и смягчилось бы при виде сына, и они могли бы простить его, но как только увидели раскосую чернявку, одетую по-городскому, да еще без кос, подстриженную, как парень, так и ахнули. Вместо того чтобы радостно приветить сына и сноху, старики окаменело стояли посередине избы, не пророня ни слова.

— Ну что ж, батя, — сказал Семен, — не помнишь зла, так давай обниматься... Кто старое помянет, тому глаз вон.

Скрипя ремнями и наклоняясь головой под полатями, подходил к ним сын. Но старики остолбенели. Не мигаючи, они глядели во все глаза на чуженинку, снимавшую с себя серую шинель, походную сумку с плеча. Жена Семена была в солдатских сапогах, в берете, стянута ремнем в талии, в солдатской гимнастерке — вылитый парень.