Сдерживая дыхание, уцепился за скобу двери и потянул к себе.

Дверь податливо скрипнула, и он отскочил в угол. Проступила мысль: «Постучать, а когда выйдет — ухнуть в упор». Он приблизился к двери, но постучать не решился, — вдруг Парунька не одна? «Напорешься! — подумал он, — а сонных легче прикокошить». Он еще раз потянул скобу. Опять скрипнула дверь, вместе с нею половица, не то под ним, не то в самой избе, а тут еще загорланил на соседском дворе петух.

Прислонясь к двери и уже пугаясь, что оттуда выйдут и захватят его, Бобонин толкнул запор сенцов и очутился на крылечке.

Пораздумав, он припал ухом к стене, но ничего не услышал. Улица Голошубихи была мертва, на селе тоже ни синь пороха[210]. Мрак подошел к избушке вплотную, склеил порядки воедино, затушевал пространство огородов и садов. Усохли шорохи земли. Только всего и слышно было, как вода на мельнице непереставаючи струится под колеса.

Бобонин взглянул из-за угла вдоль Голошубихи и, ничего не выследив, по завалинке приблизился к окнам. Было непроглядно, точно в нутро избы до самого потолка налили добротного дегтю. «Разве тут прицелишься?» — стояло, в мозгу. Он наставил обрез на то воображаемое место, где должна была спать по девичьей привычке Парунька. Но мысль пала в голову: промах только взбудоражит соседей и провалит дело.

Бобонин обошел избушку кругом, надумывая подпереть дверь сенцов снаружи да в стекло хоть палкой, что ли, грохнуть, а если выглянет кто — всадить в голову пулю. «Опять же выглядывать не станут, вот задача», — пришла новая мысль вослед прежним. Он вытер запачканные руки о коленки и сел на завалинку, размышляя о неуспехе:

«Запалить?» — но не годилось и это — увидят соседи, разом начнется суетня. Паруньку выпустят, а имущество у ней голик да веник, да алтын денег.

Бобонин перебрал в памяти все способы, которыми в таких случаях действуют и о которых он слышал или читал в газетах, но ничего не надумал. Он захлопнул дверь, спустился в овраг, оврагом прошел к бору на мельницу.

Тут на плотине встретил его Иван Канашев.

— За ниточку дернули — всех встревожили, — сказал он. — Вот сейчас Обертышев к отцу прошел. Его тоже пристигли. Он намекает — не умеем, де, мы ни тайну скрыть свою, ни врагов сокрушить, хотя врага сокрушить проще пареной репы. А я думаю, бежать нам скорее надо.

— Бежать всегда успеем, — возразил Бобонин сурово. Я отплату ищу, во мне кровь бурлит, как кипяток в самоваре. Пойдем, расположимся в кустах, пока они там болтают.

В мельничной сторожке вовсе не болтали. Дела там творились малообычные и для первого взгляда непонятные вовсе.

Канашев хмуро сидел на лавке, а у ног его на коленях стоял Обертышев. Слеза застыла на его одутловатой щеке, руки тянулись робко к Канашеву. Голос звучал надрывно и умоляюще:

— На это заседание-то я и приглашен не был. Егор, милый! А оно экстренное и важное сверх меры — явно всему делу раскрытие следует. Со мной никто весь день ни гу-гу, ровно я стал уже и не член исполкома. Разве тайны от меня, бывало, прятали в райкоме? Разве, Егор, не я все вершил? Я. Я был первая голова и советчик! Подозрение, Егор, пало крепкое. А подозрение такое — союзничество с классовым врагом. Это самое ужасное преступление по нашему уставу, уж это верь. И вот это все тобой ослонено