— Не был еще, — сказал Устименко. — Да, вот, самое главное, я встретил Женьку. Он — поп.

— Боб? — спросила Варвара.

— Не боб, а поп. Женька, Женюрочка. В смысле — священник. С бородой, представляешь? Сдохнуть можно, словно в театре.

Варвара молчала.

— Ты меня слышишь?

— Слышу, — сказала она. — Я давно все знала. Только не хотела тебя огорчать. — Голос ее стал приглушенным, невнятным. — От него и Юрка ушел, потому что… в общем понятно.

— А Родион Мефодиевич знает?

— Только этого ему не хватало. Ну и каков же названный гражданин?

— Благостный, напомаженный, пальцы как сардельки. В составе какой-то православной делегации. Сказал, что он, видишь ли, тоже жертва культа. Смешно?

— Не смешно, — ответила Варвара. — Когда твой доклад?

— Был, все нормально.

— Что значит нормально?

— Конфуза не произошло, — сказал он поспешно. — И еще, я сегодня слушал Барбару. Голос совершенно как твой, если бы ты умела петь.

— Уже завел себе, — сказала она. — Представляю, какое страшилище.

Он засмеялся.

— Завтра кое-что куплю тебе и Наташке. Петьке присмотрел стиляжную куртку. Похожа на чехол для чемодана, но им такие нравятся.

— От Саинянов тебе привет, — сказала она. — Проехали мимо нас в Ленинград. Вагаршак будет у Баирова доклад делать. И Долецкий с ними поехал. А осенью Стасик, наверное, в Лондоне будет докладывать. У вас уже ночь в Париже?

— Нет, вечер. Что старики?

— Они все в кухне заперты, чтобы не мешали говорить. Они…

— Я тебя люблю, — перебил он. — Щукину позвони, скажи, что порядок, он поймет. Ты есть?

— Ага, научился!

— Ты — есть?

— Это — как скажешь. От тебя зависит.

— Ты — главная, — услышала она. — Ты. Помнишь наш разговор тогда, девятнадцать лет назад? Помнишь?

— Да. Да. Да.

— Никого, кроме тебя, никогда.

— Да, так, спасибо. Расскажи, где твой отель. Я должна знать подробности.

— На Больших Бульварах.

— А как ты ходишь на заседания? Прием.

— Ну, к Лувру и к Сене. Под сводами Лувра.

— Во красотища! И старые платаны там есть — я читала? Прием!

— Все есть.

— А мушкетеры? Три мушкетера?

— Могут быть. И Сен-Жерменский бульвар есть, и Дантон. Он вроде бы показывает на Школу медицины, где мы заседаем.

— А Тюильрийский сад?

— Я тебя целую, — сказал Устименко. — И всех целую. А Петьку на всякий случай выпори. До свиданья, рыжая…

— Я — седая, дурачок, — крикнула она. — И не смей вешать трубку, еще три минуты осталось. Говори.

— Ты все равно — рыжая, — сказал он.

— Говори же, говори. Все равно что, но только говори.

Их разъединили на самом главном. Он не успел рассказать ей для Федора Федоровича про модификацию Канивье. Удивительно, как он никогда ничего не успевает толком. Разумеется, старик на покое, но ему же интересно. И по телефону он бы позвонил своим ученикам.

Впрочем, он напишет письмо и отправит авиапочтой.

Но едва он сел за стол, позвонил телефон.

— Привет, герр профессор, — сказал веселенький Бор. Губин. — Едва раздобыл твои парижские координаты. Вот что, дружище. Мы даем подробненько материал о вашем симпозиуме. Тут у меня заготовлены вопросы…

— Да ты откуда? — удивился Устименко.

— Как откуда? Москва, Сивцев Вражек, откуда же еще? Подвал уже стоит в полосе. Нужно уточнить кое-какие подробности. Значит, так…