— Ханна.
Лежит, свернувшись.
— Ты не спишь?
Рука пробирается из-под слоя одеял, глаза следят за ним — концентрические круги мишени.
— Можно подойти?
Она кивнула.
Он присел на край кровати.
— Как чувствуешь себя?
Она откашлялась.
— Пить хочу.
Выползла из-под одеял. Она спала в джинсах и шерстяном свитере, сверху — коричневый махровый халат. Моль проела дыру на уровне живота, проступает желтая и ноздреватая, как сыр, плоть. Неконтролируемая прибавка веса, вызванная нейролептическими факторами.
Без разрешения Джона не смел прикоснуться к ней. Однако на лестнице Ханна положила руку ему на локоть и предупредила:
— Меня тут нет.
Как это понимать? Он не знал. На всякий случай ответил:
— Я тут.
Они устроились в кухне, откуда Джордж не мог их слышать. Свой завтрак Ханна в основном скормила кошке, и Джона спросил, не приготовить ли ей что-то еще. Она покачала головой. На голове — воронье гнездо. Он предложил вычесать ей волосы. Не встретив отказа, сходил наверх и принес расческу с редкими зубцами и флакон детского масла.
Сидел у нее за спиной, что-то тихонько приговаривая, ничего серьезного, старался ее рассмешить. Настроения Ханны менялись, словно комбинации в игровом автомате. Бывала заторможенной, как нынче, или неконтактной, дезориентированной, или вспыльчивой, подозрительной. Он научился следить за малейшими переменами.
— Все волосики запутались, — сказал он, разбирая очередной колтун. Ее волосы представлялись ему нейронами — взбесившимися, растущими наружу, бегущими прочь от вечно мятущегося мозга. Он вычесывал прядь за прядью, чтобы Ханна была красивой, аккуратной.
К третьему курсу Джона уже немало знал об устройстве мозга. Видел его в анатомическом театре, изучал в разрезе, и ему было известно, что заболевание Ханны чаще всего относят к числу нейрохимических. Впрочем, существовала и другая теория — анатомическая. А третья группа ученых (сокращавшаяся с каждым годом, по мере того как психиатрия все больше срасталась с биологией) считала этот недуг психосоциальным. И хотя все дружно признавали эту болезнь недифференцированной, хронической и прогрессирующей, единственного верного эпитета — кошмарная — не произносил никто.
— Что ты сейчас смотришь по телевизору? «Робинзонов»?
— Нет. — Она пожала плечами.
— А что?
— Эмерила.
Он рассмеялся:
— Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.
— Фрикасе тебе сделаю, — сказала она и наконец улыбнулась.
Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Настырная корова, — представился он.
— Настырная ко…
— Мууууу.
Снова она улыбнулась.
— Тук-тук, — повторил он.
— Кто там?
— Настырная корова-дислектик.
— Настырная корова-дис…
— Уууууум.
Они дружно засмеялись.
— Моя очередь, — сказала Ханна. — Тук-тук.
— Кто там?
— Настырная черепаха.
— Настырная че…
Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.
— Тук-тук, — сказал он.
— Погоди, моя очередь, — сказала она.
— Прости, — извинился он. — Помешал тебе на полуслове.