Таня Шестакова[ 132 ] говорит в перерыве: «А вам идет у нас репетировать, О. И.!»

Надо еще текст поискать — про всю его жизнь. Из «Степи» хорошо ложится: «Мне-то, собственно, нечего Бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай Бог всякому... Живу... потихоньку, кушаю, пью да сплю... да Богу молюсь, а больше мне ничего и не надо... счастливей меня человека нет».

Третьего числа на руках у Алены умерла моя теща. Умерла в больнице. Похоронные приготовления, взятки, и б декабря похоронили, слава Богу, на Ваганьковском кладбище. Это еще повезло, что на Ваганьковском — и ходить близко, и церковь на кладбище. И хорошо, что отмучилась. Все хорошо — кроме смерти.

15-го сел в поезд, и какая-то прицепившаяся ко мне инфекция начала трясти. Я был в беспамятстве. Только одна мысль и засела: «Неужели это произойдет здесь, в поезде?» Меня кидало, кашлял не переставая, утром вышел, и еле довезли до Коломенской. Сегодня понедельник, уже лучше и, если разрешат, завтра пойду на репетицию.

Звонил Юраша — у него все в порядке. Алена плачет, соскучилась... Репетиции уже нервные пошли. Л.А. говорит на повышенных тонах. Недоволен всеми. Все время показывает, а они смеются. Не слышат. Или от нервов не слушают. Все, что наработали за это время, он теперь сдирает. Наконец сделал замечание и мне, скорее, пожелание. Сказал, что я перегибаю в старость, можно добавить активности. Я попросил его делать замечаний побольше. Он отвечает: «Больше замечаний нет».

Хорошо, когда с тобой разговаривают уважительно, не унижая достоинства; но это, наверное, только в конце жизни.

Сегодня репетиция в 12.30. Вошли уже в третий акт. По-моему, получается сцена Шарлотты с Фирсом. Она взята из первого варианта пьесы. Станиславский и Немирович ее сократили, и Чехов был этим недоволен. Понятно, почему сократили: падал ритм, а надо было заканчивать акт Петиным монологом. О том, каким он видит светлое будущее. Мы-то сейчас уже знаем про это будущее. У Чехова хорошо написана в контраст этому несчастная Шарлотта и Фирс, который отсидел к тому же в остроге. В этом году всё.

Додин рассказал улыбаясь, что сегодня всю ночь читал обо мне книгу[ 133 ] и очень доволен. Посоветовал Караулову этим заниматься, а не «моментом истины». Только Караулов этого не слышал.

Книга и мне нравится — с оговорками. В особенности разбор тех ролей... которые он видел. Что касается киевского периода, ленинградского, то тут что-то получилось (благодаря Алене, которая все ему терпеливо вкладывала), а что-то... поверхностно и ко мне отношения не имеет. Однако по такому анализу «Гарина», «Кроткой», «Павла» — тонкому, почти режиссерскому — можно сложить определенное мнение и о ролях, и об актере — «с напористым мировоззрением», как он пишет.

Караулов утверждает, что свое время я не выразил. А выразили Ульянов, Глузский и особенно Ефремов. Я играл время, «как бы вывернутое наизнанку, заглядывал в такие закоулки... куда, считалось, вообще не нужно смотреть». Получается, я не выразил времени официального, «московского». Но, может, это и хорошо? И какое тогда время выражали Смоктуновский, Даль, Луспекаев, Козаков?