Нет, звать сатану не будем — рискованно. Справимся с ролью своими силами. Заложили шестой кирпичик.

Седьмой кирпичик: без пошлости

У Чехова в «Записных книжках» нашел такое восклицание: «О пошлые женщины, как я вас ненавижу!» Задумался, как это сыграть — пошлого человека, вообще пошлость... А тут как раз звонят с «Мосфильма» и предлагают сниматься в комедии. Режиссер в телефонной трубке аж рыдает от смеха, когда излагает сюжет.

С хорошим режиссером можно было бы рисю гуть. К комедии — через сверхсерьез, через конкретность. В результате смешно должно быть зрителю, а мы часто путаем: добиваемся результата, смеемся сами, а зритель потом говорит: какая пошлость! или: со вкусом у него не в порядке!

«Проня Прокоповна имеет скус, — говорит мой Голохвостый. — Потому если человек не такой, как вообще, потому если один такой, а другой такой...» В этом все дело: если один такой, то есть со вкусом, — так пошляка из него ни за что не сделаешь; и, стало быть, если уж уродился свиньей...

У меня все началось с «козы». Это был один из самых знаменитых этюдов в Школе-Студии. Я разыгрывал его с Левой Брянцевым. Я — за сонную, индифферентную козу, Лева — за ее хозяина. Он заходил то с одного бока, то с другого, рискнул даже зайти с тыла, чтобы отыскать там сосцы. «Она» брыкалась, и ведра с хозяином летели в разные стороны. Наконец, Лева плюнул, зашел спереди и стал доить через нос и уши.

Моим первым спектаклем в Киеве был «Овод», а Ривареса в нем играл Лавров-старший, отец Кирилла. У меня было два эпизода: один с «ниточкой», другой — без; нищий на паперти и солдат, который расстреливал Ривареса. Сыграл я этот спектакль не больше двух раз, потому что состроил на паперти какую-то невообразимую рожу, чем очень рассмешил Лаврова. Он вызвал меня в свою гримуборную, попросил еще раз показать эту рожу — мы посмеялись вместе. Потом попросил еще раз, и мы опять посмеялись. После чего он распорядился меня в этом спектакле заменить.

Еще были «За двумя зайцами» в кино, «Комедия ошибок» в театре, много чего было — и все маски, рожи... Правда, разные, непохожие. Изощрялся как мог.

Я еще не читал тогда отзыва Пушкина на гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки». Это я недавно для себя выписал: «...вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности!» Вроде бы и в моих простаках, моих идиотах была органика — все было непринужденно! — думал я. Но если представить, что у Гоголя до конца жизни будет одна Диканька! Пусть искренняя, не чопорная, но одна только Диканька! Никогда не будет петербургской «Шинели», петербургского «Носа»!.. Эти параллели я провожу уже сейчас — и, конечно, не в связи с собой. Я только пытаюсь выявить закономерность: эксплуатация одной маски, одного приема недопустима. Как только замечаешь, что повторяешься, нужно что-то изменять, обрывать. Для Гоголя оборвалась Диканька, для меня — Киев. (Еще раз должен принести извинения за эту аналогию, но каждый, кто хоть сколько-нибудь пожил в «нэньке ридной», должен был почувствовать на своей шкуре то, что чувствовал Н.В.)