Набравшись, к утру, смелости, поднял Аркадий вопрос и о неэтичности гипнотизирования своих. Слова гипноз Иван не знал, но от этого действия отпираться не стал, а принялся оправдываться. Мол, не знал, что свой, думал иноземец, да ещё подсыл-иезуит. Своих же характерники никогда воли не лишают, им бы этого не простили, никакое колдовство не спасло бы. Аркадий предпочёл не заострять вопрос далее, взял только слово, что больше Иван его гипнотизировать не будет. Никогда. Ну, не предусмотрел он тогда, что вскоре сам будет просить помочь извлечь из собственной памяти сведения то об ружье Фергюссона, то о клиновидном затворе для казнозарядной пушки. Прав, таки, был английский шпион, рекомендовавший: «Никогда не говори никогда». Действительно, многому можно поучиться у проклятых бриттов.

Хотите, верьте, хотите — нет, но после бессонной, далёкой от комфорта ночи, Аркадий утром чувствовал себя куда лучше, чем накануне вечером. А уж после приёма какой-то липкой гадости, скорее всего разновидности опиума или чего-то подобного, стал ощущать себя соколом добрым, молодцем быстрокрылым. В общем, все проблемы стали незначительными и легко решаемыми, Иван стал казаться симпатичным, его Чёрт — игривым и ласковым (!!!), жить стало веселее… И с кобылы, он теперь не падал, при новых-то стременах. Ну, почти не падал. Пара раз — не в счёт.

Говорят, что утро вечера мудренее. Наверное, правильно говорят. Вот и уже ставшие закадычными друзьями Иван и Аркадий, сумевшие за ночь немного навести порядок в собственных головах и начавшие строить воистину наполеоновские планы, ощущали себя куда более умными, чем накануне вечером. Правда, возможно, недаром говорят, что в большой мудрости много печали.

Благодаря новым стременам (или встряске, полученной кобылой ночью от Чёрта, зримым следом которой был свежий шрам на её шее), Аркадий решился на спокойную рысь, и, за исключением пары досадных моментов, достаточно уверенно держался в седле. Пусть и ни разу не английском. Иван скакал (да-да, а этот раз именно скакал, а не плёлся шагом) рядом, расспрашивая нового товарища на ходу.

Обычно людям, находящимся в столь разном состоянии, Иван наркотиков утром не употреблял, общаться затруднительно. Но казаку так хотелось поскорее узнать о многом, что заметной неадекватностью товарища он решил пренебречь. В крайнем случае, можно потом переспросить.

Аркадий заливался соловьём, позволяя себе делать пояснительные жесты руками, из-за которых и навернулся пару раз. Кобыла, кстати, уже бежать от нового хозяина не пыталась, косила глазом на Чёрта и стояла как копанная, пока новый хозяин вставал с земли и громоздился в седло опять. На цельности, последовательности повествования это не сказывалось совсем, так как никакой цельности, как впрочем, и последовательности, не было и в помине. С ему только ведомой логикой переходов, Аркадий перескакивал со сплошных бед отечественной истории на долбанную политкорректность, потом на эволюцию военно-морского дела, с которой, естественным для него, в нынешнем состоянии, образом, съезжал на проблемы загрязнения окружающей среды.