Бросив ошарашенного Петьку вместе с изготовившимися девицами, курсант Свирельников, не попрощавшись, помчался через пол-Москвы к ее дому. Сначала бродил, как ненормальный, вокруг, а потом сел на лавочку возле парадного и стал ждать, несмотря на подозрительные взгляды околоподъездных старушек и нарочитые их разговоры про участившиеся квартирные кражи. Тоня появилась часа через полтора, когда долгое июльское солнце пронзило листву пыльных московских тополей, а с Яузы потянуло вечерней прохладой. Она вся была волнующе летняя и лучилась юной женственностью. Как теперь Светка…

Увидев Тоню, Свирельников ощутил в груди душащую радость, а вставая навстречу, почувствовал головокружение, недостойное офицера.

— Привет! — кажется, не удивилась она. — А почему ты не в форме?

— Не знаю… — ответил он и протянул ей фотографию.

Ту самую, из которой теперь был вырезан навсегда…

Закончив разговор с автором, Тоня вернулась из кухни. Ее лицо еще сохраняло выражение терпеливого бешенства, какое часто бывает у педагогов, работающих в спецшколах для дебилов.

— Нет, все-таки книги пишут или от большого ума, или от большой глупости! — сообщила она, усаживаясь в кресло. — Ну-с, друг мой бывший, что же мы будем делать?

Именно так, изысканно и иронично — «друг мой», — она стала называть его с самого первого свидания, подражая какой-то своей университетской преподавательнице, крутившей в молодости роман то ли с Пастернаком, то ли с Мандельштамом, то ли с обоими сразу. После того как Свирельников принес фотографию, они встречались почти каждый день, и всякий раз Тоня спрашивала: «Ну-с, друг мой, что мы будем делать?» — «Может, в кино?…» — вопросительно предлагал курсант, потому что в июле темноты не дождешься, а в благословенном мраке синематографа можно невзначай притронуться к ее руке или, касаясь губами благоуханных щекочущих волос, прошептать на ухо какой-нибудь глупый комментарий к разворачивающемуся на экране производственному боевику. «Не-ет! — Она понимающе качала головой. — Нет, друг мой, мы поедем в Мураново!» Боже, за то лето он насмотрелся музеев на всю оставшуюся жизнь! До сих пор, попадая в антикварное помещение и вдыхая мемориальный тлен, он невольно вспоминает телом то давнее, юное, безнадежное томление, нежно мучавшее его.

А вот словечко «бывший» появилось только сегодня! И это окончательно взбесило Свирельникова.

— Зачем ты это сделала?

— Что такое?

— Фотографии-то зачем кромсать?!

— А про это, Михайло Димитриевич, надо было думать, когда ты жизнь кромсал! Теперь поздно. Но ты не волнуйся, все твои фотографии целы. Могу выдать…

— Я пришлю шофера.

— Пришли, пожалуйста! С деньгами…

— Ты их не заработала!

— Неужели?

— Я понимаю, у тебя теперь мало времени. — Еле сдерживаясь, он кивнул на комнату с разложенным диваном.

— Да, с тобой у меня было гораздо больше времени!

— Но на дочь могла бы и найти!

— Ты тоже.

— Но мы же договорились! За что я тебе плачу? Ты можешь мне объяснить?

— Наверное, за прошлое? — усмехнулась она. — И поэтому так мало!

…Лето промчалось в любовном помрачении. Это была растянувшаяся на несколько недель тропическая гроза с душными сумраками, ослепительными молниями и живыми ливнями. Курсант Свирельников просыпался каждое утро в страхе: если в назначенное время он не увидит Тоню, то случится что-то непоправимое, что-то ужасное. Абсолютно счастлив он бывал только в тот миг, когда в никчемной московской толпе вдруг возникала она, легкая, гордая и чуть смущенная своей непунктуальностью. А потом почти сразу его охватывала предпрощальная кручина.