-— Эгей, хазаин, принымай барашка, принымай брынза! — гортанно выкрикивал высокий, смуглый азербайджанец в лохматой высокой папахе, напоминающей островерхую копну сена.

Азербайджанец шёл не торопясь, легко неся своё худощавое, мускулистое тело.

— Эгей! Принымай, казак! Наше селение посылал.

Тряся жирными курдюками, впереди него бежало десятка полтора овец. За ними лениво перебирал тонкими ножками осел. Хозяин навалил на него столько мешков, что из‑под них торчала лишь голова и неутомимо махающий хвост.

Вокруг азербайджанца столпились казаки.

— Эй, казак! Бэри барашка! — предложил азербайджанец.

— Цэ б добрэ, да не можно взять, — развёл руками один из казаков. — Не приказано. У нас есаул Смола провиант закупает…

— Федор! — крикнул Половой Дикуну. — А ну, покличь сюда есаула Смолу!

Азербайджанец, присев на камень, развязал мешок, достав круг ноздреватой брынзы и заткнутый кочерыжкой тугой бурдюк, встряхнул им.

— Эгей! — улыбаясь белозубым ртом, окликнул он казаков. — Иды, буза пить будэм, брынза кушать будэм!

Ловко орудуя небольшим кривым ножом, он нарезал брынзу ломтиками, налил из бурдюка в медный кубок густоватой грязно–молочной жидкости.

Ефим приложился к кубку, с наслаждением выпил, причмокнул:

— Ну и питье! Сам Мухамед такого не пил…

Черные глаза азербайджанца яростно сверкнули:

— Мухамед резать будэм! Сестра наш забрал, пять дэвушек в селений забрал. В гарем свой забрал. Брат мой свой невеста заступался— брата резали!.. Плохой человек Мухамед, совсем яман…

Казаки быстро опорожнили бурдюк, с удовольствием жевали солёный сыр.

— И откуда ты по–нашему говорить научился? — спросил Ефим.

— Вэй! С пэрсидским купцом Страхань–город плыл. Год там жил, — с гордостью похвалился азербайджанец.

Подошел Смола, прищурившись, обошёл вокруг овец, развязал мешки, понюхал сыр.

Казаки умолкли.

— Сколько просишь? — спросил Смола азербайджанца.

— Зачем — сколько? — загорячился азербайджанец. — Так бэри. Русский — мой кардаш, брат… Его Мухамеда–перса бьет… Так бэри, кушай!

— Народ здесь добрый, сердечный! — сказал Половой.

— Одарить бы его чем‑нибудь надо, пан есаул! — предложил Федор Дикун.

— Вот ещё! — скривился Смола. — Дают — бери, бьют — беги. Еще одаривать…

— Одарить! Одарить! — закричали казаки.

— Да, такого человека грех не одарить! — вдруг раздался знакомый всему лагерю хрипловатый, низкий голос войскового судьи. Казаки расступились, и он прошёл туда, где удивлённо оглядывался по сторонам азербайджанец, не понимающий, о чём кричат казаки.

— Принести пищаль, да пороху, да свинцу! — приказал Антон Андреевич. — И быстрей!

Смола бегом бросился выполнять указание.

Дикун с удивлением смотрел на Головатого. За эти несколько недель войсковой судья постарел на добрый десяток лет. Обмякли, опали могучие плечи, обвисли усы, лицо налилось нездоровой желтизной.

Прибежал запыхавшийся есаул Смола с пищалью и боевым припасом. Головатый взял из его рук оружие и брезентовые мешочки.

— Бери, друг! — сказал он, протягивая их азербайджанцу. — Пусть сия пищаль верно послужит тебе в бою с нашим общим врагом.