— Я и не говорила, что до смерти пытал.

— Шинкаря мы уже пытали на дуване.

— На дуване он не сказал ничего.

— Что же купец в погребе выложил под пытками?

— А то, что его Московия подкупила. Ну, не сам царь... а воевода астраханский. Но был при том и дьяк московский. Есть у нас в городке соглядатаи царя, дозорщики. К ним купец и шел. Они должны донос, сказку царю подать... Ну, о том, с какой стороны войско, стрельцов на Яик послать. Зарится Московия на землю нашу.

— Соглядатаев сразу казнят на дуване. И пытки будут жуткие. Шинкарь выдал их?

— Нет, он их не знает. Они сами должны подойти с доносом. Но соглядатаи не подходят пока. Чуют беду, или выжидают, не торопятся...

— Твоего батю не обманешь. Он выследит соглядатаев. Попадутся они в ловушку.

Разговор с Ермошкой у Олеськи не ладился. Она присела на опрокинутую лодку, вздыхала, смотрела сквозь ресницы, как это делает красавица Верка Собакина. И поводила плечами, подражая лебедушке Кланьке. Она пыталась зыркать пронзительно, как татарка Насима. Но Ермошка не чувствовал чар влюбленной в него девчонки. Родник разговора истощался.

— А у меня еще тайна есть! — боднула Олеська парнишку.

— Говори, так и быть.

— Мой батя понарошку отдал Насиму и Фариду в работницы шинкарю. Они следят за торгашом.

— За шинкарем и надо присматривать, — не удивился Ермошка.

— А у меня и третья, самая главная тайна есть! — отчаянно выпалила Олеська.

— Говори, так и быть.

— Выскажу, ежли ты на мне женишься! — побледнела Олеська.

— Так и быть, женюсь.

— Поклянись! Окропи меня своей кровью!

— Клянусь! — вяло сказал Ермошка, но вытащил из-за голенища нож, легонько полоснул по большому пальцу левой руки.

Кровь сначала выступила чуточку, а вскоре заструилась, обагряя всю кисть. Ермошка поднял руку, тряхнул ее над головой Олеськи, но нечаянно забрызгал и девчачий сарафан.

— Теперь слушай, — зашептала Олеська. — У нас в подземелье спрятаны двенадцать бочек золотых, двадцать — серебра и кувшин с разными камнями-самоцветами, серьгами, кольцами, ожерельями.

— Брешешь!

— Клянусь! Вот колечко с камушком из того кувшина. Как звезда сияет! На мой палец подходит. И Дунька примеряла.

— Сапфир! У Соломона такой же по цвету взяли, токмо чуть покрупней. И заточен по-другому.

— Что ж ты меня не целуешь? — мокро блеснула глазами Олеська.

— Поцелую, так и быть...

Олеська горячо обвила Ермошку, вытянула шею, подставляя ему мгновенно вспухшие губы. Но он стиснул девчонку неуклюже, наступил на ее босую ногу сапогом, чмокнул в щеку.

— Ты и целоваться-то не могешь. И обращения нежного у тебя нет. Я ведь не корова, не черная девка! — надменно повела бровью Олеська.

Но Ермошка уже не слушал ее, навострил уши в сторону станицы. Там поднимали казаков. На дуване дозорный ударил обломком оглобли в золотое блюдо. Удары учащались: бом-бом-бом! Тревога!

— Что-то стряслось? — глянула испуганно Олеська на Ермошку.

А он сунул пальцы в рот, свистнул пронзительно. Раздался топот копыт. Чалый летел к своему другу от заливного луга, где медовилось в стогах сено.

— Беги домой, Олеська! — вскочил на коня Ермошка. Он махнул рукой и поскакал за оружием к своей хате.