– Черт возьми, как я рад вас видеть! – смущенно проворчал Рыбников, поднимаясь и беря Настю за обе руки, утонувшие в его огромных ладонях до самого локтя. – Как ваше драгоценнейшее? Вы изрядно перепугали всю живодерскую общественность. Помилуйте, разве можно так себя вести?

– Да уж простите меня, дуру, – в тон ему повинилась Настя, присаживаясь на диван. – В самом деле – распустилась… А какие стихи-то чудесные, Владислав Чеславович! Особенно вот это – про глубину речную… Давайте из этих стихов новый романс сделаем!

Бледный от счастья Заволоцкий теребил в пальцах край сюртука и бормотал, что ради бесценнейшей Настасьи Яковлевны он готов не только романс, но и кабацкую песню сотворить из собственного опуса. Стешка сидела надутая. Цыгане взволнованно переглядывались. На лице Митро появилась недоверчивая улыбка. Илья, сидящий на полу, жадно, во все глаза смотрел на Настю.

Вот уже месяц, как он не видел ее. Месяц – с того самого проклятого вечера, когда у ворот княжеского особняка отказался от своего слова. Слышал, конечно, о ней – от Варьки, от забегавших в дом цыган, знал, что больна. Иногда настоящий смертный ужас подкатывал к горлу – вдруг помрет… Илья вспоминал молитвы, заходил в церковь на углу, до рези в глазах смотрел в темные, неласковые лики святых, пробовал молиться – не выходило, неумелые просьбы застревали в горле. А потом, ночами, чуть не выл, вспоминая – по ком сохнет, из-за кого умирает Настька. Ведь любила же князя, проклятая! Любила, дрянь, любила, потаскуха, любила, подстилка барская, любила… Так любила, что не боялась ни отца, ни хора, сама, средь бела дня ходила к нему… Если б он, Илья, раньше знал про то – шагу бы к ней не сделал. И подступала нестерпимо горькая, до слез, обида. За что же Настька так обошлась с ним – с Ильей? Он ведь не просил… Не бегал за ней, не докучал, ничего не хотел, душу не мотал всякой любовной чепухой… Зачем же обманывать было, клясться, что любит, что согласна уехать с ним? Неужто просто хотела позабавиться? При мысли об этом темнело в глазах, Илья до боли вжимался лицом в подушку, шептал самые страшные ругательства, какие только знал… А перед глазами, хоть режься, стояло бледное лицо с мокрыми от слез глазами, растрепанные косы, дрожащие губы… Вставал, крестился, пил воду в сенях. Помогало, успокаивался. Ненадолго.

Сколько раз он представлял себе их встречу. Сколько раз уверял себя, что в сторону ее не повернется, не взглянет даже, уйдет, как только увидит… И вот – сидит и смотрит, как дурак, во все глаза! А она, проклятая… Как будто его тут нет вовсе. Сидит и разговаривает с Рыбниковым, и манит к себе Митро с гитарой, и смеется над Стешкиными глупостями, и… и как будто не было ничего.

Цыгане, смеясь и подталкивая друг друга, сгрудились возле рояля, за который важно уселся Рыбников:

– Послушайте, Настасья Яковлевна! – он рассыпал по клавишам арпеджио, взял аккорд, вполголоса запел: – «Как хо-о-очется хоть раз, последний раз поверить…» Так?

– Да нет, Никита Аркадьич. Мне по-иному слышится… – Настя облокотилась на рояль, тихо напела: – «Любовь нельзя понять, любо-овь нельзя измерить…» Выше, понимаете? Тогда за самое сердце берет.