Писатель, поэт, драматург, сатирик, красавец, певец, телезвезда, шахматист, беговик et cetera, et cetera. Аркаша был всегда гармоничен и прекрасен, элегантен и молод. Из недостатков у него было три: он не умел плавать, не умел водить машину и предавать старых друзей.

Дорогим моим Наташе и Шуре, которых я так нежно и горячо люблю, что описывать это чувство словами – глупо! Чем чаще будем видеться, тем убедительнее это постараюсь доказать!

Дорогим моим Тате и Шуре – создателям самых уютных и теплых домов по всей России – с благодарностью и любовью.

Дорогим моим Таточке и Шуре (и в их лице всему многочисленному семейству) от их верного старого друга, собутыльника, автора-рыболова и пр., пр. – с нежностью и благодарностью за тепло и радость общения.

Мы прячемся за цинизм, скепсис, иронию, а Гриша был совершенно открытым и ранимым. От него исходили большой уют, доброта, некоторая огромность. Это сейчас мы формулируем. Тогда мы не формулировали, мы жили, пили, гудели, гуляли, огорчались и радовались.

Сидим как-то в 70-ти километрах от Костромы в палатке на каком-то болоте. Холодно, у меня сопли, клева практически никакого. Вдруг к болоту прорывается «газик», из него выходит мужик в гэдээровском костюме и галстуке, но в сапогах. Он оказывается вторым секретарем костромского обкома партии и поклонником Горина – дома есть все Гришины книги. Прослышал, что мы здесь, и просит выступить в Костроме. Мы говорим: «Ну что вы, у нас с собой даже приличной одежды нет». Он продолжает уговаривать, мы отказываемся. Потом я говорю: «Мы тут мерзнем, я весь в соплях, если вам удастся что-то достать…» А тогда был сухой закон. Он намек понял, через пару дней приезжает с четырьмя бутылками водки. В то время добыть их было чуть ли не подсудным делом. И мы в благодарность ему, отколупав кое-как чешую от джинсов и вымыв морду, сели в «газик» и поехали. Дом культуры был набит битком. Он вышел уже в другом гэдээровском костюме и другом галстуке, а мы – все в тех же соплях и рыбе. Он волнуется: «Я вас представлю». Когда уже дали на сцену свет, он отводит меня в сторону и говорит: «Александр Анатольевич, ради бога, простите. Я сейчас буду объявлять вас обоих. А это правда, что у Горина отчество Израилевич?» Я подтверждаю. Он спрашивает: «А если я так прямо на публике скажу, он не обидится?»

О таких друзьях, как Гриша, хочется все время вспоминать. Для того чтобы вспоминать, надо помнить. Поскольку с этим большие сложности, приходится обращаться к людям, которые помнят все и, самое страшное, ничего не забывают. Поэтому – к Наталии Николаевне. Она хорошо помнит, как на их институт (ЦНИИЭП, Институт имени Мезенцева), где работали, наверное, около тысячи человек, выделили три машины. На них претендовали чуть ли не все сотрудники института, потому что в те времена, купив машину, тут же продать ее можно было в два раза дороже. Так называемый треугольник – директор, парторг и профорг – часами обсуждал, как распределить автомобили, и решил один из них, «Волгу», распределить Наталии Николаевне, поскольку надеялся на то, что она не сразу ее перепродаст. Эта «Волга» при ближайшем рассмотрении оказалась фургоном. Не буду вдаваться в подробности той автомобильной интриги, скажу только, что «Волгу»-фургон я попросил заменить на нормальную – к удивлению сотрудников магазина, для которых фургон, в отличие от нормальной «Волги», был в сто раз дефицитнее, так как предполагал перевозку на нем мандаринов с юга. И мы взяли обычную «Волгу». После этого Гриша Горин написал Наталии Николаевне стих: