Обывательское ощущение, что евреев много, возникает оттого, что, во-первых, иногда и одного очень много, а во-вторых, они разбросаны по стране. Например, в Саратове жил популярный сатирик Лёвочка Горелик. Если кто не помнит (точнее, если кто помнит), у него была известная миниатюра «Рыболов». Он сидел скрюченный, на полусогнутых ногах на сцене и читал монолог рыбака. Лёва был фанатичным коллекционером – с огромным собранием картин в Саратове. Все родственники и друзья постепенно отчалили в Израиль, а он все сидел раком на сцене и читал монолог рыбака. Потом наконец и он решил уехать, но его не пускали. Вернее, его-то пускали, а коллекцию нет. Так он и не смог от нее оторваться и умер в Саратове вместе с коллекцией. Как-то эстрадный автор Левицкий летел через Саратов отдыхать на юг. Это было как раз в тот кошмарный период, когда Лёву не выпускали и он сидел на картинах. Левицкий из аэропорта послал Лёвке телеграмму: «Пролетая над Вашим городом, шлю горячий привет Вам и всему Вашему народу».
Евреи передвигаются не только авиатранспортом. Иногда они случайно оказываются и в наземном транспорте, вплоть до троллейбуса. В Харькове во время гастролей мы – Ленька Каневский, Лёвка Дуров и я – ехали со спектакля в троллейбусе. Кроме нас в нем была лишь одна очаровательная украинская девушка. И Ленька всю дорогу активно флиртовал. А она сидела с каменным лицом, видимо, не узнавая его, а может быть, просто уже тогда мечтая о санкциях. И вдруг в разгар его танцев вокруг красавицы раздался страшный шип в салоне троллейбуса и громкий хриплый голос: «Развязно себя ведете, Соломон!» Так как в то время озвучивание водителем происходящего было совершенным новшеством, мы обалдели, решив, что это сигнал Всевышнего в ответ на Ленькины домогательства.
С момента моего бракосочетания с Наталией Николаевной Белоусовой, потомственной дворянкой, и с появлением детей и внуков, не говоря уже о собаках, в нашей семье образовалось много русской крови. В общем, по правнукам я уже почти русский.
Приходят правнучки. Все мило, потом они расходятся по домам, а я думаю: они вырастут и не смогут меня вспомнить, как и я не помню своих прабабушек и прадедушек. С бабушками чуть легче. Но и то я хорошо знал только одну. Мамина мама, Эмилия Наумовна, жила с нами в коммуналке в Москве. Дедушку я не застал, он умер, когда семья жила еще в Одессе.
К сожалению, я очень боюсь, что в связи с вялотекущим процессом, не знаю, как точно назвать, перемирия, или сближения, или прощения, или, наконец, трезвого осмысления всего этого российско-украинского безумия, я не успею посетить Одессу, пройтись мимо маминого дома, ибо я в черных списках и стал невъездным, поскольку побывал в Севастополе по приглашению местного Общества книголюбов. Тем самым я приобщен к острым политическим событиям, что вообще свойственно нашей семье. Так, моя мама и ее брат Аркадий в 1915 году в Одессе считались политически неблагонадежными и обвинялись в том, что участвовали в собраниях членов сионистской организации. Вот некоторые пункты ее программы.*