Однако скоро Женька понял, что по-настоящему незаурядному человеку приходится нелегко. Шарф его порядком достал. Шея вспотела, и временами Женьку одолевал страшный чёс, но приходилось крепиться. Успокаивало только то, что мужику, который оттяпал себе ухо, тоже было несладко, зато теперь его картины знают во всём мире.

Новоиспечённый талант гордо вошёл в школу и, нарочито не обращая внимания на косые взгляды, направился в класс. Его гениальность была замечена достаточно быстро.

— Москвичёв, ты чего в шарфе? — спросила Синицына.

Женька сделал многозначительное лицо, но не успел ответить, как Петухов насмешливо выкрикнул:

— А у него шея мёрзнет.

Женька решил не поддаваться на провокации. Сделав вид, будто только что очнулся от задумчивости, он спросил:

— Что? Вы о чём?

— Шарф тебе зачем? Простудиться боишься? — подтрунила над ним Майка.

— А… это, — протянул Женька, как будто только что заметил болтающуюся у него на шее потную шерстяную колбасу. — В самом деле, откуда он? Я и не заметил.

— Ни фига себе. Морда красная, как из парилки, а он не заметил. У тебя что, шарики за ролики зашли? — засмеялся Петухов.

— Хватит придуриваться, — покачала головой Синицына.

— Вам этого не понять. Бывают люди, которые живут в других мирах, — загадочно заявил Женька.

— Инопланетяне, что ли? — усмехнулась Майка.

— Я тащусь! Москвичёв — лунатик. На Луне колотун, вот он и укутался, — гоготнул Петухов.

Синицына прыснула со смеха. Это не могло не ранить тонкую, художественную натуру Женьки.

— Петух, я сейчас тебе в глаз дам! — воскликнул он.

— Попробуй, — оживился Петухов, который всегда был не прочь помериться силой.

Посмотрев на нависшего над ним верзилу Петухова, Женька быстренько ретировался:

— Я не стану унижаться до драки с тобой. Не доставлю тебе такого удовольствия, — с чувством собственного достоинства произнёс он.

— Чего? — не понял Петухов.

— Струсил, — вставил Шмыгунов.

Синицына криво усмехнулась. Это окончательно добило Женьку, и его понесло.

— Кто?! Я струсил? Да вы хоть понимаете, с кем имеете дело? Некоторые, между прочим, себе уши отрезают. Вы хотите, чтобы я ухо отрезал? Хотите, да? — не на шутку распалился он, широким жестом запахнул шарф и покинул класс.

— Чего это он? — спросил Петухов, покрутив пальцем у виска.

— Художник, — объяснил Лёха.

— Кто? Москвичёв, что ли? Какой он, на фиг, художник? — засмеялся было Петухов, но Лёха вступился за друга:

— Постмодернист, вот какой.

— Иди ты! — не поверила Майка.

— А ухо тут при чём? — не поняла Синицына.

— Один художник, его Иван Гог звали, себе ухо отрезал.

— Зачем?

— Чтоб прославиться, — пояснил Лёха.

— Ой, а вдруг Москвичёв тоже себе ухо отрежет? Видели, как он выскочил? Прямо бешеный, — заволновалась Синицына.

— Да врёт он всё, — заключил Петухов.

— Я вру? — возмущенно воскликнул выросший в дверях Женька и весомо добавил:

— Сегодня в четыре часа всех приглашаю на открытие персональной выставки.

В это время прозвенел звонок на урок, и дискуссию пришлось прервать. Во время переклички Вера Ивановна посмотрела на взопревшего «гения» и сказала:

— Москвичёв, сними шарф. Это что за шуточки?