– Идиот! – голос отца сделался тише. – Речь идет не о твоей жизни и смерти, речь идет о…

Тишина сделалась абсолютной, как в космосе. Илларионов испытал одиночество, недоступное простому смертному. Да и как могло быть иначе, когда единственный и вечный спутник человека – смерть – на какое-то время оставил его, сместившись вправо. Но, похоже, смерть вернулась на место, потому что Илларионов вдруг услышал крысиный писк в подвале и – вновь – то ли вздох, то ли всхлип наверху, на лестнице.

– Да-да, в Минск, немедленно в Минск, – пробормотал он, с ужасом вспомнив, что у него нет при себе ни паспорта, ни денег, ни даже ключей от записанной за ним служебной квартиры, где в сейфе в изобилии имелись паспорта на все случаи жизни и самые разные деньги, включая такие экзотические, как дальневосточные червонцы и татарстанские алтыны.

Илларионов выскочил из подъезда, и чернильная, исполненная бритвенного лиственного звона тьма объяла его до самой души.

Напомнил о себе пристегнутый к поясу пейджер. Илларионов судорожно поднес его к глазам. Почему-то подумалось, что там весточка от неожиданно смешенного с места смерти (вправо – к славе?) отца. Но на экранчике было: «Господин Джонсон-Джонсон просит вас немедленно связаться с ним. Речь идет о деле исключительной важности, затрагивающем судьбу человечества».

Меньше всего в данную минуту Илларионов был склонен заниматься судьбой человечества. Он уже принял решение лететь в Минск. Но ему – одному из лучших в системе исполнителей – казалось унизительным лететь в Минск эдаким беспаспортным голышом. Белоруссия была независимым государством. У Илларионова были хорошие знакомые в тамошней службе безопасности. Но ему, русскому офицеру, казалось унизительным занимать у белорусов доллары, вставать на их довольствие. Илларионову нравилась английская пословица: «Мой дом – моя крепость». Он не возражал против Минска. Но только после короткого (последнего?) посещения своей крепости.

Илларионов вошел в соседний подъезд, крадучись поднялся на последний этаж, в колеблющемся тусклом свете умирающей лампочки вскрыл заключенной в брелке отмычкой замок на двери, ведущей на чердак. Ощупью, вдоль дышащей огнем трубы отопления, пробрался в аспидной сухой темноте до двери своего подъезда, открыл ее все той же отмычкой, подсвечивая скупым зеленоватым экранчиком пейджера. На упругих неслышных ногах, со снятым с предохранителя пистолетом в руке, двинулся вниз, испытывая острое желание всадить между глаз пулю любому, кто встанет на пути между ним и его крепостью.

Но тихо было на лестнице.

Путь от чердачной двери до двери его квартиры был свободен.

Уходя, Илларионов имел обыкновение ставить на дверь специальный пластиковый тончайший контрольный волос. Открыть дверь, не повредив его, было крайне затруднительно.

Волос был на месте.

Илларионов уже входил в квартиру, когда до его слуха вновь донесся то ли вздох, то ли всхлип. Может, внизу мяукала кошка. Или скулила пригревшаяся у батареи собака. Илларионову вдруг показалось, что он когда-то где-то слышал точно такой же звук. Вот только где и когда, вспомнить было невозможно.