Окружающий мир становился все более странным и чуждым. Среди хроссов Рэнсом почти забыл о том, что находится на чужой планете; сейчас это чувство опять вернулось к нему с новой опустошающей силой. То, что он видел вокруг, уже не походило на мир — понятный или чуждый — вообще на «мир»: это была планета, звезда, островок пустыни во Вселенной, в миллионах миль от мира людей. Он уже не мог вспомнить тех чувств, которые испытывал к Хьои или Уину, эльдилам или Уарсе. С чего он взял, что имеет какие-то обязательства перед этими смешными уродами (если только они все — не галлюцинация), которые повстречались ему в пустынных далях космоса? Он — человек и не имеет с ними ничего общего. Почему Уэстон и Дивайн бросили его одного?
И тем не менее первоначальное решение, принятое, когда он еще не утратил способности рассуждать, все время гнало его вверх. Порой он забывал, куда и зачем идет. Его движения подчинялись теперь механическому ритму: от усталости он замедлял шаг, замерзал и снова шел быстрее. Он заметил, что над хандрамитом, который превратился в незначительную часть пейзажа, висит дымка. Ни разу за все время, пока он жил там, Рэнсом не видел тумана. Может быть, так выглядит сверху воздух в хандрамите. Здесь, в горах, он совсем другой. То, что происходило с его легкими и сердцем, нельзя было объяснить одним лишь действием холода и усталостью. Хотя не было снега, все заливал ярчайший свет и становился все сильнее, резче и белее, а такого густо-синего неба он на Малакандре не видел ни разу. И на этом темно-синем, почти черном небе с уже проступившими звездами вырисовывались зазубренные скалистые хребты — именно таким Рэнсом представлял себе лунный пейзаж.
Внезапно Рэнсом все понял. Он приближается к границе, за которой воздуха нет. Видимо, на Малакандре атмосфера сосредоточивалась главным образом над впадинами хандрамита, а собственно поверхность планеты была покрыта лишь тонким слоем воздуха или вовсе лишена его. Ослепительный свет и чернота над головой указывали на близость «небес», откуда Рэнсом упал на Малакандру и от которых его теперь отделял лишь тончайший воздушный покров. Если до вершины остается больше ста футов, значит, на ней человек не может дышать. Что если у хроссов иначе устроены легкие и, указав эту дорогу, они обрекли его на верную гибель? Но едва Рэнсом подумал об этом, как заметил, что зазубренные пики, сверкающие вдали на фоне черно-синего неба, находятся уже вровень с ним. Подъем закончился. Дальше дорога шла по дну неглубокой лощины, ограниченной по правую руку остриями высоких гор, а слева — покатым каменистым склоном, поднимающимся уже к самой харандре. И здесь Рэнсом, пусть с трудом, но все еще мог дышать, несмотря на головокружение и боль в легких. Садилось солнце. Наверное, хросса все это предвидели: ночь на харандре означала для них смерть, так же как и для него. Шатаясь, он продолжал идти вперед, ища взглядом башню Эликана, чем бы этот Эликан ни оказался.
Безусловно, Рэнсом утратил правильное представление о времени. Вряд ли он долго блуждал среди удлиняющихся теней, когда увидел впереди огонек. Только тут он понял, как сгустилась вокруг темнота. Он бросился было бежать, но тело его не слушалось. Спотыкаясь от нетерпения и слабости, он рвался к свету; решил, что уже рядом, но нет — огонь гораздо дальше, чем ему показалось; совсем отчаялся — и снова заковылял; и наконец оказался перед входом в пещеру. Изнутри лился неровный свет. Рэнсома обдало волной благословенного тепла. Свет шел от костра. Нетвердо ступая, он вошел в пещеру, обогнул костер, сделал еще несколько шагов вглубь и остановился, моргая от яркого света. Когда глаза к нему привыкли, Рэнсом увидел вокруг стены высокой залы из гладкого зеленого камня. В зале находились двое. Один, громадный и угловатый, пляшущий на стенах и своде, оказался тенью сорна, другой сидел скрючившись у его ног. Это был сам сорн.