Итальянец издаёт что-то вроде немого смешка.

Египтянка одна заходит во двор, высоко держа голову и хвост, словно она здесь своя. Вскоре она возвращается и подмигивает, давая понять, что путь свободен. Две кошки уже взобрались на деревья. Старый дог с мощным голосом непринуждённо разваливается в воротах. Это часовые. Остальные заходят во двор. Пёс, показывая дорогу, запрыгивает на навес помойки, потом на крышу привратницкой. (Консьержка смотрит по телевизору фильм про войну, от которого впору оглохнуть.)

– Жермен! – окликает Гиеныч.

Жермен кладёт узел и в два прыжка оказывается на крыше.

– Ну-ка займись, – говорит Гиеныч, указывая на кухонное окошко.

Оно закрыто, но без решётки. «Вору не протиснуться», – считал Потный.

Жермен наклоняет голову, прижимает уши. Один короткий удар круглым лбом – и стекло разлетается вдребезги.

– Я бы мог и дверь высадить, раз уж на то пошло, – замечает Жермен пренебрежительно.

– Она бронированная, – говорит Пёс.

– Ну и что?

Квартира пуста и безмолвна. В ней царит застоявшийся запах чистоты, от которого хочется говорить вполголоса. Первым делом изучают местность – молча, ступая на цыпочках. Из кухни проходят в столовую, она же гостиная: полированный стол, кресла и диван в чехлах, в углу новёхонький цветной телевизор, посудный шкаф в стиле Генриха II, предназначенный, кажется, не столько для хранения, сколько для демонстрации посуды, книжные полки, уставленные никогда не читаными энциклопедиями, пепельницы, в которые никогда не стряхивали пепел, десятки безделушек, которые никогда не переставляли, и фальшивый камин, где никогда не горел огонь. Спущенные жалюзи пропускают ровно столько света, чтоб получался мягкий церковный полумрак. Лапы тонут в ковре, который Перечница перед самым отъездом вымыла шампунем, и теперь он курчавится, как пелена облаков. В спальне Потного и Перечницы огромная кровать сияет, как заря, атласным покрывалом в тон занавескам цвета лососины, лёгким, как подвенечная вуаль. Гантели и эспандеры Потного сложены около платяного шкафа, который Перечница не забыла запереть на ключ. Ванная блистает такой чистотой, что можно глядеться во что угодно: в зеркало, в кафель, в эмаль ванны и стиральной машины, в глянцевые стены. От этого кружится голова. Кажется, будто движешься в пустоте с толпой своих же собственных двойников. Комната Пом не похожа на всё остальное. В ней почти ничего нет. Подушки, занавески, покрывала отсутствуют, так же как и коврик из синтетического медвежьего меха, на который Пом ставила ноги, вылезая из постели. Потому что все это, несмотря на протесты Перечницы, пошло на убранство конуры для Пса. Пса, у которого сжимается сердце. Пса, ярость которого становится совершенно ледяной.

Ну вот. Все снова собрались в гостиной, она же столовая, она же «ливинг». Все выжидающе смотрят на Пса.

– Ну что, – говорит Гиеныч, – с чего начнём?

Пёс окидывает все вокруг оценивающим взглядом. Он затрудняется в выборе.

– Может, с этого? – предлагает Гиеныч.

И небрежно сталкивает с каминной полки пепельницу поддельного хрусталя на предкаминную плиту фальшивого мрамора. Пепельница – вдребезги.