С этими словами он запрыгнул на бруствер, сел, поднял руки в небо и запел глубоким, задушевным голосом:

— Велик Господь…

Тут все расхохотались, Даниель и сам смеялся до слез.

— Ты дьявол, Даниель! — сказал Дале.

— Нет, теперь я не Даниель. Зовите меня… — Даниель снял русскую ушанку и прочитал на обратной стороне подкладки, — …Урией. Черт, он тоже умел писать. Да, да, хотя он был и большевик. — Он снова спрыгнул с бруствера и посмотрел на товарищей. — Надеюсь, никто не против обычного еврейского имени?

На какую-то секунду воцарилась тишина, потом все утонуло в хохоте. Друзья стали наперебой хлопать Урию по спине.

На пулеметной позиции было холодно. Гюдбранн надел на себя все, что было из одежды, и все равно стучал зубами и не чувствовал пальцев рук и ног. Больше всего мерзли ноги. Он накрутил новые портянки, но это не слишком помогало.

Он пристально смотрел в пустоту. В этот вечер «Ивана» что-то не было слышно. Может, он справляет Новый год? Может, ест что-то вкусное. Баранину с капустой. Или сосиски. Гюдбранн, конечно, знал, что у русских нет мяса, но никак не мог избавиться от мыслей о еде. У них у самих не было ничего, кроме всегдашнего хлеба и чечевичной похлебки. Хлеб уже давно покрылся плесенью, но они к этому привыкли. А когда он так проплесневел, что стал разваливаться на куски, они стали кидать эти куски в похлебку.

— Все равно на Рождество нам дали сосиски, — сказал Гюдбранн.

— Тссс! — шикнул Даниель.

— Сегодня там никого нет, Даниель. Они сидят и едят котлеты из оленины. С брусникой и таким жирным, сочным соусом. И картошкой.

— Не заводи снова свою шарманку про еду. Сиди тихо и смотри, если ты что-нибудь видишь.

— Но я ничего не вижу, Даниель. Ничего.

Они вместе присели и вжали головы в плечи. На Даниеле была та самая русская ушанка. Стальной шлем с эмблемой войск СС лежал рядом. И Гюдбранн знал зачем. Шлем имел такую форму, что под его края постоянно залетал леденящий снег, к тому же с жутким свистом, который был особенно невыносим во время дежурства.

— Что у тебя с глазами? — спросил Даниель.

— Ничего. Я просто иногда плохо вижу в темноте.

— И все?

— И не различаю некоторые цвета.

— Что значит «некоторые»?

— Красный и зеленый. Я не вижу между ними разницы, они у меня сливаются. Я, например, не мог увидеть ни ягодки, когда мы по воскресеньям ходили в лес за брусникой для жаркого.

— Хватит о еде, слышишь?!

Они сидели молча. Где-то вдалеке послышалась пулеметная очередь. Термометр показывал минус двадцать пять. Прошлой зимой несколько дней подряд держалось минус сорок пять. Гюдбранн утешал себя тем, что в такой холод хоть не заедали вши, что ему не захочется чесаться, пока не кончится его смена и он не вернется в койку под шерстяное одеяло. Но эти твари переносили холод лучше, чем он. Однажды он ради интереса оставил нижнюю рубашку на снегу в мороз, и она пролежала так трое суток. Когда он потом взял ее снова и занес внутрь, она была сплошной ледышкой. Но стоило ему подержать ее над печкой, как она снова закишела этими ползучими гадами, и Гюдбранн с отвращением бросил ее в огонь.