Ерзая покрытой ледяным потом спиной по холодной стене, Апти опустился на корточки. Не отрывая взгляда от подковы, стал шарить рукой около себя, нащупывая хурджин. Сдавленно вскрикнув, отдернул руку: нещадно резануло ожогом пальцы. Из горловины туго набитого хурджина торчала половина подковы — о нее и ожегся. Зарычав, он прихватил железину полою бешмета, дернул на себя. Подкова звякнула натянутой цепью — цепь тянулась от нее в глубь мешка. Значит, вторая, близнецово-спаренная, уже успела пробраться среди вещей на самое дно.

Резко запахло паленой шерстью: бешмет на подкове уже дымился от жара, припекало пальцы. Апти разжал их, некоторое время оторопело соображал: что делать? Оставить хурджин? Но там еда, патроны…

Он уже не мог оставаться здесь: гнал прочь животный ужас перед ожившим железным чудищем. Уцепив в одну руку карабин и прихватив за ремень хурджин, Апти метнулся к выходу. Сбросил вниз сумку и спрыгнул с трехметровой высоты.

Дождавшись, когда затихнет в подошвах тупая боль от удара, он приподнялся на коленях, прислушался. Снизу донесся едва слышный гомон. Всадники, оставив перед буреломом лошадей, рассыпались по каменно-древесному хаосу. Апти перебрался за большую гранитную глыбу, разложил перед собой обоймы, стал готовиться к бою. За спиной вздымалась надежная скала. Впереди, внизу, гомонила, перекликалась невидимая погоня. Ее, наверное, привели те двое, отпущенные жить.

Перед Апти вилась узкая, зажатая скальными глыбами, почти неприметная тропа — едва протиснуться двоим. Если ее обнаружат — никому не миновать убойной нещадности его карабина. Он дорого отдаст свою жизнь. И тогда Апти успокоился. Впал в оцепенение ожидания.

Облава плутала в диком, непроходимом безлюдье, ежеминутно ожидая со всех сторон карабинного грохота. Истребители петляли между корявыми стволами, их теснили замшелые валуны, нещадно драли прутья шиповника, по их нервам стреляли сломанные сучки, сдирал шапки перехлест ветвей.

И облава сдалась. Отряд, собравшись в измочаленное усталостью и напряжением ядро, в сумерках отступил, потянулся к обжитости аула. На краю леса смутно обозначился на снегу труп бандитского коня. Там и сям за деревьями плавали зеленые светляки — стягивалась к ночному пиршеству шакалья стая.

Апти дождался темноты. С нею завис над горами неожиданно теплый весенний дождь. Ровно, неторопко сыпал он с черной безлунной выси, плавя ноздреватую губку оставшихся снегов, разжижая их в ручьи.

В абреке вызревала, властно толкала в путь абсурдная, дикая тяга — вернуться снова в аул, увидеть напоследок Надю-Синеглазку. Жену. Знал: ныряет в безумие риска. Но подмывала надежда на дождь, на темень, на то, что в селе его не ждут. Она пересилила здравый смысл, стала сильнее инстинкта самосохранения.

… К полуночи он добрался до председательской избушки. Дверь в ней была распахнута настежь, внутри — стылая пустота и сводящий с ума, хватающий за сердце родной запах. Он едва удержал в себе рвущийся наружу вой: что случилось, где Надежда?

Выбрался во двор. Дождь все лил. Немолчный весенний плеск его гнул, прибивал к земле все лишние звуки, обволакивал сонной одурью еле различимые клубы домов. Они отторгали враждебностью, смертельной опасностью.