— Да, и что?
— Я говорю с вами совершенно неофициально, прошу понять. В порядке дружеского совета. Зря вы обидели старика. При всех. Негуманно это.
Александр сидел, задрав подбородок, сжав ручки кресла, и медленно краснел.
— Вы еще мало знакомы с нашей жизнью, — продолжал председатель. — Макара Ивановича тут по меньшей мере треть детей крестным зовет. А скольким он, извиняюсь, пуповину перевязывал! Вы не знаете? А здесь все знают, и все его любят.
Зеленин резко повернулся в кресле.
— А вы знаете, как он лечил своих благодарных земляков? — воскликнул он. — Неправильно, нелепо, по старинке! Я сам вижу, что Макар Иванович хороший человек. Поверьте, хорошего человека сразу видно. Но закостенел, застыл, работает на авось. Понимаете? А я не могу этого допустить. Вы говорите о гуманизме, но я по-другому понимаю это слово. Да, я обидел, оскорбил этого старика, но я думал о десятках и сотнях больных.
— Да, гуманизм… — протянул председатель, — сложное понятие.
Он смотрел на собеседника внимательно и весело. Зеленин загасил сигарету.
— Да, конечно, — сказал он, успокаиваясь, — в чем-то вы правы.
Спускаясь по лестнице, он мучительно пытался вспомнить, где же он встречал этого человека.
Весь мир
В восемь часов вечера Саша пришел на почту и заказал разговор с Москвой.
— Скажите, здесь можно курить? — спросил он телефонистку.
— Пожалуйста, курите.
Он сел на стол в неосвещенной пустой комнате и стал смотреть, как телефонистка втыкает и вынимает из коммутатора вилочки. «Вероятно, это очень древняя машина», — подумал он.
Для того, чтобы дозвониться до Москвы, потребовалось прежде всего вызвать район, у района попросить Ленинград, а у Ленинграда уже Москву. И в довершение всего подойдет к телефону Иннина мама и скажет «Ах, как жаль, Инночка ушла в театр!» А с кем ушла, неизвестно.
За окном ветер гнал уже разорванные волокнистые клочья туч. К озеру уходила шеренга стройных елей с пригнутыми верхушками. Ближайшая ель тихо шуршала по стеклу своей широкой мохнатой лапой. Быстро сгущался мрак, тускнели редкие головешки заката. Саша курил уже седьмую сигарету. Волнение медленно охватывало его с ног до головы. За фанерной стенкой неумело ругалась телефонистка. Вдруг она стукнула в стенку.
— Снимите трубку!
Трубка рычала, свистела, пела, кашляла. Издалека, как сквозь шум моря, доносились раскаты рояля, диктор по слогам читал статью для районной печати, скороговоркой, словно дразня друг друга, что-то бубнили непонятные голоса, раздавались удары, похожие на метроном, нарастая, летел в ухо какой-то далекий космический вой. И вдруг среди этого хаоса послышался слабый, будто с другой планеты, голос:
— Алло, алло, Саша, Саша!
С минуту Александр, чуть не задыхаясь, орал в трубку. Потом замолчал. Голос невероятно далекой девушки сначала ощупью, потом все уверенней и уверенней пробирался сквозь путаницу проводов. «Саша, алло, Саша…»
И когда он понял, что можно уже не кричать, он вполголоса сказал:
— Элио утара, Аэлита.
— Саша? — изумленно вздохнул возле самого уха родной голос. — Ну конечно. — Инна с хрипотцой рассмеялась. — У меня тоже было такое чувство, словно я лечу с Мapca