После смерти отца, убитого на лесозаготовках неожиданно рухнувшим деревом, осталось пятеро детей и нищее хозяйство. И все пятеро братьев Куджиевых, особенно старший — Иван, который взял в руки топор отца и отправился в лес, когда ему было всего двенадцать лет, знали в своей жизни только одно — нужду.

Иван вышел в отца. Как и старик Куджиев, он никогда не ломил шапки перед деревенскими богатеями. У него, как и у отца, были крепкие руки и мятежное сердце.

Взяв винтовки, Антохин и Куджиев вышли в ночь. Антохин за болотом свернул вправо, к Белой балке, а Куджиев пошел в глубь леса, к Глухариной пади.

В третьем часу ночи, пробившись сквозь густые колючие заросли и ощупью, по камням, перебравшись через ручей, Куджиев резко и протяжно свистнул. Так встревоженно и тоскливо кричит ночью сова. Сначала все было тихо, и только звезды, едва различимые сквозь ветви, своим тихим мерцанием, казалось, отвечали затерявшемуся в тайге человеку.

Александр Чуркин — земляк из Пойнаволока — должен быть поблизости. Они всегда встречались здесь. Куджиев повторил сигнал. Вдалеке едва слышно прокричала ночная птица. Чуркин!

Они встретились неожиданно. Зашуршал раздвигаемый рукой куст, и черная высокая тень скользнула к ручью.

Чуркин передал секрет. На десять-двенадцать часов Куджиев оставался один.

— До следующего пикета, Иван, около шести верст будет. За сутки только один раз и сошлись с ребятами из поста на Черной балке, — говорил Чуркин. — Один… В лесу, где сам черт ногу сломит, на пять-шесть верст границы по одному человеку. Недаром с той стороны нет-нет и проскользнет какая-либо контра. Ты, Вань, смотри в оба. Обутки не прислали еще? — спросил он. — На березовом ходу топаешь?

— А в чем же! — отозвался Куджиев.

— Да, — неопределенно ответил Чуркин. — Зима наступает, холодно, — и прибавил — По скалам осторожнее, ноги испортить моментом можно.

Они пожали друг другу руки, и ночь поглотила черную фигуру товарища.

До рассвета Куджиев шел руслом ручья, настороженно прислушиваясь к журчанию воды, к неясным, затаенным шорохам ночного леса. Но все было спокойно. Один только раз встревоженно забилось сердце — легким крадущимся шагом кто-то скользил по сухостою. Пустое. Так человек не ходит. Куджиев умел различать шорохи леса. В неясных, ничего не говорящих обычному уху звуках он умел найти отгадку. Это крадется к водопою лиса, а вот тяжелый волчий бег, за кустом вспорхнула большая птица, глухарь, наверное. Недаром в родном Пойнаволоке Иван считался лучшим охотником. Он знал лес, он знал его жизнь.

Рассвет застал Куджиева на возвышающейся над Глухариной падью скале. Отсюда хорошо была видна черная поросль тайги, уходящей в далекую ширь. Внизу протекал ручей, справа начинались земли Финляндии.

Утро было холодное и серое, густой иней серебрился на камнях, лужи, оставшиеся после обильных осенних дождей, затянуло тонким ледком.

Хотелось есть. Иван вынул сухарь и начал медленно и с наслаждением грызть его. Вспомнилось детство, далекое и печальное, припомнились леденцы, которые у Куджиевых были таким редким лакомством. Сейчас слаще всяких леденцов казался черный сухарь… Взглянул на ноги. Бечева на портянках разлохматилась, а кое- где и порвалась, лапти угрожающе раздулись, ноги отсырели, а тут еще потянул с севера холодный утренник.