Как-то вечером, возвращаясь домой со службы, я услышал позади торопливые шаги. Оглянувшись, я увидел Кедрова, который спешил, пытаясь меня догнать. Я вспомнил, что в этот день он дважды звонил мне, пытаясь договориться о встрече, но я был занят и не смог поговорить с ним. Теперь, поравнявшись со мной, Кедров объяснил, что он хотел посоветоваться по личному и очень деликатному вопросу, который он не может обсудить с кем бы то ни было другим.

Дело заключалось в следующем. У его родителей есть друг по фамилии Ильин, безупречный партиец, с которым они подружились еще до революции, в сибирской ссылке. Ильин с женой до сих пор частенько заглядывали к Кедровым попить чайку и поболтать о том, о сем. «Они были у нас позавчера, в воскресенье, — тревожно произнес Кедров, — а вчера их арестовали…» Он смотрел на меня с явным беспокойством, точно мнительный пациент, ожидающий врачебного диагноза.

«Как вы думаете, — продолжал он, — должен ли мой отец направить в ЦК партии такое письменное заявление: он мол считает своей обязанностью сообщить, что, будучи нашими старыми знакомыми, еще со времен сибирской ссылки, Ильины время от времени заглядывали к нам и пили с нами чай?»

Такой вопрос меня не удивил. В те дни стало правилом, что каждый член партии, узнав об аресте своего знакомого, должен, не ожидая запроса со стороны властей, бежать в комиссию партийного контроля и там сообщить, какие отношения связывали его с арестованным. Это означало, что приятелю арестованного нечего скрывать от партии и он лоялен по отношению к ней.

Такого рода исповедь была сродни так называемым «неделям милосердия», введенным средневековой инквизицией. В эти недели каждый христианин мог добровольно явиться в инквизицию и безнаказанно сознаться в ереси и связях с другими еретиками. Ясно, что новейшие, сталинские инквизиторы, как, впрочем, и их средневековые предшественники, нередко извлекали выгоду из этого обычая, получая порочащие сведения о лицах, которые уже подверглись преследованиям, и вскрывая все новые очаги ереси.

Кедров с беспокойством ожидал, что я отвечу.

Но ваш отец не вел никаких антипартийных разговоров с Ильиными, не правда ли? — спросил я на всякий случай.

Нет, что вы, никогда! — заверил Кедров.

Тогда я не думаю, что ему надо писать какое-то заявление, — сказал я. — Ильины же не были исключены из партии, значит, партия им доверяла. Почему же ваши родители не должны были им доверять? Не так ли?

Я очень рад, что вы так считаете! — воскликнул Кедров с деланным восторгом. — В самом деле: они распивали чаи не только с нами, но и с Дмитрием Ильичом, братом Ленина, и даже с самим Лениным, пока он был жив!

Следствие по делу продвигалось гораздо медленнее, чем хотелось бы Сталину. Руководители НКВД знали, что даже инквизиторские методы не гарантируют немедленных результатов. Сломить волю арестованных обычно удавалось только после того, как они были измотаны физически и морально, а это требовало времени.

Сталин, однако, проявлял нетерпение. Чтобы ускорить ход следствия, Ежов и Ягода начали практиковать ночные обходы следственных кабинетов. Они взяли за правило появляться внезапно, между часом ночи и пятью часами утра. В каждом из кабинетов они задерживались минут на десять-пятнадцать, молча наблюдая, как следователь «работает». Эти ночные визиты держали следователей в состоянии непрерывного нервного возбуждения и заставили их с удвоенной энергией обрабатывать арестованных целые ночи напролет.