Я в Черногории, в нашем домике у моря, сижу на террасе с видом на райский средиземноморский морской пейзаж и читаю «Неизвестную блокаду» Ломагина, про которую слышала больше плохого, чем хорошего. («Гадкая книга», – сказал Николай Петрович Добротворский.) Причины этого оскорбленного неприятия мне даже интереснее, чем сами два увесистых тома, где собраны сотни шокирующих официальных документов – немецких и русских. Вроде бы документы – язык фактов, что тут скажешь. Сводки, доносы, листовки собраны и проанализированы отлично. Но я уверена, что отталкивание от книги произошло именно потому, что в ней нет никакой попытки нащупать то, что произошло в блокаду с человеком. Дневники автор документами не считает – слишком субъективно и к тому же в них срабатывала самоцензура. Вроде он все обозначает верно – разрыв внутренних связей, замена коммуникабельности боязнью близких, вытеснение милосердия желанием мести, разные стратегии выживания и т. д. Но без человеческого голоса или без попытки задуматься о значении жертвы все это как-то странно бессмысленно. У Ломагина написано, что Ленинград создал образ города-мученика для всей страны. И мысль о его муках помогала поддерживать моральный дух в армии. Сухо, отстраненно.
Нахожу у Ломагина, что по плану должны были эвакуировать 75 процентов населения. Не смогли – из-за сложностей с транспортом и из-за пассивного сопротивления людей (было много слухов о судьбе первых эвакуационных эшелонов, при эвакуации потери в дороге составляли 10 процентов).
А вот еще мысль, которую мне проглотить трудно. Антисемитизм усилился в блокаду, потому что именно евреи сопротивлялись сдаче города, зная, что их ждет смерть. Документы у Ломагина так подобраны, что кажется, что каждый второй хотел сдать город. Пару лет назад Вадим Моисеевич Гаевский вспоминал, как в Москве готовились к приходу немцев. Повсюду жгли бумаги и стояли очереди в парикмахерские. Меня это тогда ужасно задело. Сработал вбитый в меня еще в детском саду патриотизм – никогда не могла представить, что кто-то из нормальных людей ждал немцев. Разве что какие-нибудь фантастические шпионы из книг моего детства – «Зеленых цепочек» и «Тарантула» Георгия Матвеева. Там один диверсант подавал немцам сигналы с крыш, а другой должен был отравить водопровод в блокадном Ленинграде. Но это понятно, это законы жанра. А вот представить, как какой-нибудь московский профессор стоит в очередь в парикмахерскую, чтобы чисто вымытым и аккуратно подстриженным встретить немцев, я никак не могла. В прочитанном в восемнадцать лет «Архипелаге ГУЛАГе» я приняла все, кроме главы, оправдывающей генерала Власова. Так что я до сих пор поеживаюсь от разговоров, что город надо было сдать и что многие разумные люди этого хотели.
Ломагин прославился прежде всего подробными страницами про каннибализм – особо жуткими из-за своей математической сухости. Блокадный каннибализм всегда был запретной темой. Ломагин, описывая то, что находится за пределами человеческого понимания, остается верен своему документально-историческому подходу, не вносит в эти жуткие факты никакой эмоциональности и не делает никакой попытки их объяснить. Именно этого (а вовсе не клеветы) ему и не простили.