– Трупы не разлагались?

– Нет, ведь холодно было. А потом все такие тощие были, нечему было разлагаться.

– Когда вы узнавали, что сосед умер или кто-то еще рядом, как реагировали?

– Совершенно спокойно. Думали только о том, что надо их вынести и похоронить. Все. Больше ничего.

– Вы карточки теряли хоть раз?

– Да, однажды потеряли, а ведь это означало гибель. У нас напротив жила женщина по фамилии Введенская, которая работала в булочной. Мама ей принесла деньги – у нас денег было много, ведь мама работала. Плюс папин аттестат. Мама сказала: «Возьмите сколько хотите денег, но дайте хотя бы одну буханку хлеба». А та ответила: «Что я буду делать с твоими деньгами? Стены обклеивать?» У нее в квартире уже тогда стояли два рояля. Мы с ее дочкой потом учились в школе, так вот она однажды пришла в класс, и у нее вся рука была в часах – отсюда и досюда, она хотела похвастаться. Они все выменивали на хлеб. К тому же они были сытые, сильные, приходили в пустые квартиры, где все умерли, – квартиры-то стояли открытые – и забирали оттуда все ценности. Многие знаменитые коллекционеры, которых сейчас превозносят, так и сделали свое состояние и свои коллекции. После войны самыми богатыми были дворники, которые золото и всякие ценные вещи выносили из квартир. Однажды мама купила хлеб, и у нее сразу довесок выхватили. Мама почему-то решила, что у нее и карточки вырвали. Прибежала домой, ревет: «Карточки, карточки». Разжала руки, а карточки были в руках.

– Вы что-то знали про каннибализм?

– До войны мы на даче в Мельничном Ручье общались с семьей папиного сослуживца. У меня даже фотография была: муж, жена и двое детей – Вовка и Неля. Вовка был очень симпатичный, ему, наверное, было лет пять. Весной 42-го года Неля вышла во двор и сказала: «Мы выжили, потому что всю зиму ели Вовку». Съели собственного ребенка. Их расстреляли, а девочку отправили в детский дом.

– В ломагинской «Неизвестной блокаде» приводится столько случаев, как детей заманивали, убивали топором, расчленяли, ели…

– У меня был такой случай. Вошла к нам в квартиру какая-то женщина и спрашивает: «Ты что, девочка, одна?» Я отвечаю: «Одна», имея в виду, что мама на работе. Она стоит и так на меня странно смотрит.

И вдруг застонал этот немец за стеной, который был тогда еще жив. «Что ж ты мне сказала, что ты одна?» – «Так это соседи». Она так зверски на меня глянула и ушла. Говорят, что так вот приходили и ели детей.

– Но вы ничего тогда не заподозрили?

– Нет. Мне такое и в голову не приходило. Но когда вернулась мама и я ей все рассказала, она пришла в ужас: «Никого никогда не впускай! Ты разве не знаешь, что сейчас едят детей!» Мама, например, не покупала мясо на рынке, она считала, что оно может оказаться человечиной. Однажды она пришла в химическую лабораторию (она была бухгалтером), а ее там спрашивают: «Хочешь бульону?» – «Господи, откуда у вас бульон?» – «Да кошку мы сварили!» Но мама не стала есть кошку. Говорят, были в блокаду люди, которые даже спасли своих собак. Но я думаю, что они были не очень голодные. А как можно было есть покойников, ведь там трупный яд? Я этого не понимаю.