– Помните первую бомбежку?
– Объявили тревогу, а бомбоубежища нигде поблизости не было. Мы жили на последнем пятом этаже и побежали вниз. Мама сказала: «Ой, что-то хлопает». А я говорю: «Это люди окна закрывают». А это были зенитки. Мама меня притащила во двор, где была конюшня, – в то время еще водились частные извозчики. А я безумно боялась лошадей и все повторяла: «Мама, пойдем отсюда». Но тогда еще не очень сильно бомбили. А вот 8 сентября, когда блокада сомкнулась, была очень длинная тревога – часа на два или три. Мама была на работе, а я сидела дома одна. Когда тревога закончилась, я выбежала во двор. Мы с детьми собирали осколки от зениток, и я нашла осколок с решеточкой! Он у меня потом очень долго хранился, куда потом делся – не знаю. В тот день помню зарево – огромное. Это горели Бадаевские склады.
– Вы же знаете, что это миф, что там еды было максимум на несколько дней.
– Но ленинградцы считали, что уничтожили все стратегические городские запасы еды. Мы потом ели землю с Бадаевских складов. Ну как ели? Там хранили сахар, он пропитал землю, нам эту землю приносили в мешочке, мы ее кипятили, процеживали и пили эту сладкую воду.
– Не боялись отравиться?
– Об этом даже и не думали. А еще я ела муку из какого-то сундука, наполовину перемешанную с нафталином – мама варила из нее кашу. До сих пор не терплю запах нафталина. Ели столярный клей с ремнями, варили что-то вроде студня. Из кофейной гущи, которую давала соседка снизу, делали лепешки. И так есть хотелось, донельзя. Мы с мамой были какие-то очень легкомысленные, ничего впрок не запасли, у нас ничего не было.
– Что было страшнее – бомбежка или обстрел?
– Конечно, бомбежка. Если снаряд попадал в комнату, он только эту комнату и разрушал. А бомбежка – целый дом. Мама в бомбоубежище не ходила. На Лермонтовском проспекте был большой дом, он обрушился, и всех людей в подвале – всмятку. Мама сказала: «Лучше сразу умереть от бомбы». С декабря мы уже перестали бояться бомбежек. Как-то мы пошли провожать папу, а на Среднем проспекте начался обстрел. Папа закричал: «Ложись!» А мама сказала: «Да что ты, здесь же грязно. Свистит – значит мимо». И папа говорит: «Не могу понять, как вы так спокойно это переносите. И как вы в доме сидите во время бомбежки. Нужно же выходить». Но у нас такая апатия была! Хотя я помню, что я маме говорила: «Как здорово будет, когда можно будет идти по мосту и не бояться», – мост был очень открытым. Однажды я с мамой была в райсовете – там был свет и довольно тепло. Мама уложила меня спать на канцелярский диван спать, а посреди ночи рядом с церковью упала бомба – на Съездовской. И я свалилась с дивана. Говорили, что, если бы она взорвалась, все вокруг бы снесло. Но почва у нас болотистая, и ее засосало. Говорят, что она до сих пор не разминирована. Когда на Съездовской дом разбомбили, ему отрезало угол. И он стоял такой развернутый, как декорация в театре: пианино, светильник. После войны этот дом восстанавливали пленные немцы, которых я очень боялась.
– Сколько семей у вас в квартире жили?