– У вас был шок от первой смерти?

– Не было. Может быть потому, что она была сварливая и я ее не любила.

– А какая-то смерть вас поразила?

– Сын тетя Вали закончил театральный институт, и его забрали в армию. А его приятеля по фамилии Шмелинг не забрали. Не думаю, что это еврейская фамилия, скорее немецкая. Хотя немца бы, наверное, уже выселили. А может, его вовремя не выселили, а потом уже было никак… Не знаю. Он приходил к нам, мы сидели вечерами, пока светло было. Стихи декламировали, книги читали вслух, что-то рассказывали. И так он приходил каждую субботу. В начале декабря я учила какое-то стихотворение и все думала, что вот скоро ему прочту. А он не пришел, и мне сказали, что он умер. И вот это меня почему-то сильно потрясло.

– Как вы реагировали на первые бомбежки?

– Жили мы на Потемкинской. Первые бомбежки были на Петра Лаврова, и мы все ходили смотреть на разбомбленный дом. Через много лет мне снился этот разбомбленный дом, раз пять наверное.

К бомбежкам скоро привыкли, обстрелы нас особо не касались, снаряды попадали в противоположную сторону. А бомбежка… Это как судьба… Мой дом был 47-й, а бомба попала в 37-й. В ноябре я заболела корью, в подростковом возрасте корь переносится тяжело. Лежала с температурой сорок, мои тети сидели со мной, не уходили в бомбоубежище. Когда бомбили, все вокруг покачивало, и мне так приятно было… из-за этой жуткой температуры. После того как переболела корью, уже в бомбоубежище не спускались. Не до страха было. А чего бояться? Что может быть хуже того, что уже было?

– Ваши тети чем занимались?

– Одна была искусствоведом, работала в издательстве «Искусство», редактировала плакаты. Очень волновалась: не дай бог, что не так сделает. Все плакаты были идеологические, против немцев. Вторая преподавала в школе, но уроки скоро прекратились – никто в школу не ходил. Ее мобилизовали на такую работу: давали адреса, по которым надо было ходить и узнавать, что случилось с людьми, на чьи имена пришли письма с Большой земли.

– А вы ходили в школу в 41-м?

– Я училась в 8-м классе, мы сидели в школе и мерзли, преподаватели уже почти не приходили. Зато нам давали суп. Я никогда не забуду, как я пол-литровую баночку супа несла вот так домой, вцепившись в нее, хотя там в основном вода была. В школе все меньше народу было – этот умер, тот умер, а потом где-то в январе мы и вовсе перестали туда ходить.

– Как вы Новый год встречали?

– Новый год я помню, потому что мы пошли на рынок и за какую-то хорошую вещь выменяли плитку шоколада. И съели ее. У тети, которая искусствовед, был туберкулез, и 30 января она умерла. А за несколько дней до этого другая тетя – Валя, пошла за хлебом и долго-долго не возвращалась, исчезла куда-то. Было 27 января – мои именины, Нинин день. Тети нет, мне так плохо, так страшно. И я впервые почувствовала, что могу умереть. Простите, что я плачу, но я никогда этого не вспоминаю, никогда… Я сидела в кресле вот так вот, руки на подлокотники положила и чувствую, как из меня жизнь вытекает понемногу. Ничего не остается… До сих пор помню это чувство умирания. Я так испугалась, встала, начала туда-сюда ходить, и тут тетя Валя пришла. А на следующий день она опять ушла и уже не вернулась. У нее украли карточки, и она от ужаса прибежала к себе домой, на Моховую улицу. 29 января к тете заглянула ее соседка и потом рассказывала, что Валентина Владимировна ходит по комнате и как в бреду повторяет: «Ниночка, Верочка, Людочка…» Мы ведь без карточек остались, без хлеба, а это значило одно – смерть. Другая моя тетя пошла к ней на Моховую, а там – тишина. Тетя Валя лежала на полу, вот так упала она и умерла. Потом и тетя Лена умерла, и тетя Валя умерла, и тетя Виль умерла – я так Веру Николаевну называла. Тетя Виль умерла 30 января, то есть они все подряд, одна за другой…