Я смотрел на женщину и ждал. Ждала и она, словно готовясь ждать целую вечность, на ее кроваво-красных губах застыло что-то похожее на улыбку — таинственную, холодную улыбку.
Рассудок мой словно пустился в галоп, эпитеты беспрерывно сменяли друг друга. Вдруг обострились и раздробились переживаемые ощущения. Все, что было связано с Найдой и окружавшей комнатой, с отчаянной силой затопило, захлестнуло полушария моего мозга. Отблески каминного огня окрашивают старую медь. На книжной полке зияет брешь, темнея будто кровоточащая рана. Мой письменный стол завален бумагами, лоскутами романа, которые я старался связать вместе. И окно, подсказала другая часть сознания, приоткрытое сверху, словно приглашает душу к бегству — туда, где нет ни будущего, ни прошлого. Как-то очень уж застенчиво, робко получилось. Нет, неважно. Не пойдет. А за словами стояло и теснилось что-то еще, чему лишь предстояло родиться. Странные, злобные зародыши. Тяжелые, беспорядочно разбросанные мысли шевелились и выражали какие-то смутно проступающие понятия.
Я наглухо захлопнул ворота собственного сознания, однако сейчас засовы оказались сбитыми, и воспоминания нахлынули сплошным потоком, явно намереваясь заглушить мои чувства. Я посмотрел на нее — маленькое тельце, вжавшееся в стену. Мне всегда казалось, что даже на отдыхе она пребывает в некоем непрерывном движении подобно недвижному морю, вздымающемуся от невидимых взору течений…
Да, в ней всегда присутствовало это. Я ощутил его еще при первой нашей встрече, именно тогда, когда впервые расслышал медленные барабанные удары желания; когда же наступил момент страстного свидания, не ощутил с ее стороны ни искренности, ни сдержанности, не встретил отказа, но и не получил желаемого. Как часто я говорил себе, что следует удовлетвориться уже тем, что есть, и не мог. Даже в самые интимные мгновения наших встреч я постоянно отдавал себе отчет в том, что у ее внешне теплых и ласковых объятий существуют некие тайные закоулки. Мой мозг непрерывно бомбардировала масса вопросов, на которые я так и не смог найти ответа. Ни разу за все месяцы нашей жизни Найда не приоткрыла мне глубин своих помыслов; не было случая, чтобы она позволила себе такую роскошь как гнев, ярость, ненависть или страсть.
Даже тогда, когда умер наш младенец.
Мне кажется, она тогда была сильно потрясена. Ее глаза, доселе ясные и лучистые, на время затуманила мгла потрясения. Впрочем, мне трудно с определенностью судить об этом, поскольку она странным образом отдалилась от меня. Мне показалось поначалу, что она винит меня в смерти Санни. В тот день, когда я с головой засел за первую главу своей новой книги, Найда куда-то вышла, предварительно попросив меня как можно чаще заглядывать в детскую. Но позднее, когда я не мог оторваться от сцены между Дорой и Эндрю — той самой сцены, которую критики потом назвали образцом обжигающего реализма, — все это и случилось. Я пережил настоящий, ужас, но… Подлинного художника нельзя винить за то, что случается в период, когда самого его терзают муки творчества. Она это поняла.